Я сидела у открытой двери нашего вагона. Поезд шел очень медленно. Теплый ветер приятно обдувал лицо, играл волосами. Пробегали разные пестрые мысли: одни развлекали, другие тревожили, третьи рождали вопросы.
Вот они, эти больные, сломленные и униженные люди, едут в разоренную и уничтоженную страну. А что ждет их там? Некоторые знали, что от прошлого у них не осталось ничего: родные, дом, имущество – все погибло. Но родную землю под ногами и небо над головой у них никто не может отнять. Сознания этого сегодня, сейчас полуживым людям в телячьих вагонах было вполне достаточно.
Завтра принесет свои тревоги, отчаяние, нерешенные и не решаемые вопросы. А сегодня они счастливы. Они едут на родину. Как она их встретит?
Вальтер держался мужественно. Еще в госпитале я объяснила ему ситуацию: его судьба в его собственных руках. Он этого не забыл. И пока все, слава Богу, шло вполне сносно.
Незадолго до Смоленска в моем присутствии закашлялся – появилась кровь. Я испугалась не меньше его. Он с ужасом спросил:
– Это может быть, как тогда? – имея в виду кровотечение.
Приняли меры. Успокоила, как могла.
Обошлось.
В часы безостановочного хода поезда я лежала на душистом матраце и смотрела в проем открытой двери. В него, как в раму, вставлялись привычные и любимые картины русской природы средней полосы. Сменяя друг друга, проплывали леса: то хвойные, темные и густые, то лиственные, легкие и воздушные с трепещущей и переливающейся на солнце листвой. Мелькали прозрачные перелески, холмы. Вдруг на миг сверкнет гладкая поверхность озера. И над всем этим синее небо такой густоты и сверкания, что начинает резать глаза.
Остановки врывались внезапно. Иногда это были маленькие станции, иногда – более крупные. Эшелон, как правило, останавливался, не доезжая до них. Порой он делал остановку в прямом смысле «в чистом поле» – на километры вокруг никаких признаков человеческого жилья. Иногда стояли мало: 10–20–30 минут. Чаще – долго: 5–6–7 часов. Случалось стоять сутки и более. Никакой закономерности. Движение редко происходило на нормальной скорости. В основном ехали медленно. Если бы не божественная природа и роскошные солнечные дни, можно было бы сойти с ума.
Два раза мы пережили короткий оглушительный ливень. Это было фантастическое явление. Оба раза мы заметили ливень издалека: он с бешеной скоростью мчался нам навстречу. Обрушив на поезд тонны воды, ливень умчался в сторону Москвы. Спустя несколько дней, второй ливень – такой же обильный и штормовой, застал нас на стоянке. Он не мчался, как его предшественник, он прямо повис над эшелоном и висел около получаса. Шум воды заглушал голоса. Мы не слышали друг друга.
А еще через несколько дней произошло не менее интересное, но явно более страшное событие – мы воочию узнали, что такое «гром среди ясного неба». Поезд шел без остановки медленной скоростью часов 10–12. Ясный солнечный день, на небе – ни облачка.
Вдруг, неизвестно откуда – порыв вихря, ночная тьма, ослепительное сверкание и разрывной удар грома. Ни на минуту не смолкая, меняя тональность, его рулады перекатывались над нами. Дугообразные, перпендикулярные, зигзагообразные, ступенчатые молнии, разрывая черные тучи, падали справа и слева от вагонов.
Машинист прибавил скорость. Поезд мчался, убегая от грозы. А она не отставала. Она висела над нами. Адский марафон продолжался не менее получаса. И вдруг наступила тишина: гроза исчезла так же внезапно, как и появилась.
На этом сравнительно длинном отрезке пути случилось несколько курьезов, иногда совсем не безопасных.
Леса были полны грибов. Однажды состав остановился среди густых зарослей. Гигантские сосны почти вплотную подходили к железнодорожному полотну. Шустрый солдат конвоя отправился за грибами. Белые, подберезовики и подосиновики невероятной красоты и свежести были хорошо видны из вагона. Солдат увлекся – отошел чуть дальше. Раздался гудок и поезд тронулся. Все происходило у нас на глазах. Солдат отчаянно рванулся к составу. Слава Богу, последний вагон заканчивался узкой площадкой с поручнями. Отставшему удалось за них ухватиться и вскочить на площадку. Бешенство, в которое впал начальник конвоя, описать невозможно. Во всяком случае, целая серия внеочередных дежурств у вагонов на больших стоянках солдату была обеспечена.
Сомнительная слава бедного любителя грибов смутила другую мятежную душу. Это случилось через несколько дней. Был теплый солнечный полдень. С середины ночи эшелон шел без остановки на малой скорости. Мы втроем устроились на импровизированной скамейке у открытой двери нашего вагона и любовались березовым лесом, по опушке которого шел поезд.
Внезапно поезд остановился. Прямо напротив двери, буквально в двух шагах от нас мы увидели большой, нет, громадный белый гриб. Он имел толстую булавовидную ножку и большую темно-коричневую бархатную шляпку.
Мы с Верой не успели оглянуться, как Маша, выпрыгнув из вагона, в один миг сорвала гриб. Повернувшись, к нам, она победоносно подняла руку с добычей и начала приплясывать.
В этот момент поезд тронулся. Швырнув гриб внутрь вагона, она подпрыгнула и бросилась животом на уже движущуюся площадку. Весь ужас заключался в том, что площадка вагона была достаточно высоко над землей.
Прыгнув, Маша коснулась ее только верхней частью груди. А две трети ее полноватой фигуры оставалась снаружи. Помочь мог только Бог. Он помог. В момент, когда ее грудь коснулась площадки, мы сумели ухватить ее за руки и с нечеловеческим усилием втянуть в вагон. После долго сидели, не проронив ни слова. Маша, еле дыша, распласталась на полу. А гриб даже не потерял своей бархатной шапочки.
Как безгранична емкость человеческих ощущений: на бумагу ложится эпизод 56-летней давности, а в душе вновь смертельный испуг и та же трепетная радость спасения.
А совсем недалеко от Смоленска случился трагикомический эпизод, который тоже трудно забыть. Стало известно, что на подъезде к Смоленску предполагается длинная стоянка. Воспользовавшись ею, Маша сварила суп-лапшу для больных и успела их накормить. Вскоре поезд тронулся. Мы с Верой были чем-то заняты в глубине вагона, а Маша мыла посуду. Слив всю воду в громадную кастрюлю, в которой варилась лапша, она выплеснула ее в открытую дверь вагона. В это время раздался оглушительный свист.
Выглянув, мы увидели потрясающую картину. Поезд шел мимо небольшого полустанка. На маленькой платформе стоял высокий, очень худой железнодорожник в форме, с красным флажком в вытянутой руке и, надрываясь, дул в свисток. Оказалось, что все содержимое Машиной кастрюли пришлось прямо на него. Вся его фигура, начиная с околыша железнодорожной фуражки, была покрыта белыми червячками лапши. Она в виде бахромы свисала на лицо, словно белой пелериной накрывала плечи, зацепилась за бляху пояса и образовала венчик вокруг колен. Красный флажок сделался полосатым. Несчастный был так ошеломлен, что свистя продолжал держать его в вытянутой руке. Поезд шел очень медленно, никак не реагируя на оглушительный свист.
Поняв это, несчастный перестал свистеть, и до нас долетела целая феерия фантастической комбинации слов ненормативной лексики (как принято говорить сегодня). Нам было бесконечно стыдно и очень жалко этого добросовестно исполняющего свои обязанности человека. Но вся его фигура – возмущенная, свистящая и ругающаяся – выглядела так комично, что удержаться от смеха было невозможно. И мы совершенно бессовестно громко хохотали до слез.
Наконец мы, слава Богу, добралась до Смоленска.
Обход больных – задача номер один. Начинаем как всегда с «критических» вагонов.
Я иду в туберкулезный, Вера – в общий.
Мы с Верой – ровесницы. В отношении туберкулезной инфекции находимся в равных условиях. Но я, как старшая по должности, в туберкулезный вагон, несмотря на ее горячие протесты, неизменно хожу сама.
Обнаруженная в вагонах картина оказалась удручающе плачевной.
Большинство больных находились в горизонтальном положении, лежали молча. На вопросы отвечали вяло. Много жалоб на слабость, общую усталость, недомогание. Больные действительно сильно устали от дороги. К этому было тем более оснований, что последний перегон без остановок длился более 12 часов. Стояла неизменно солнечная погода. В закрытых вагонах было жарко, становилось все труднее дышать.
Вальтеру было особенно плохо. Он полусидел, дышал часто и тяжело. На лбу крупные капли пота периодически скатывались на лицо. Пульс частый, давление низкое.
Заметно ухудшилось состояние двух больных в последнем, вполне благополучном вагоне. Пришлось перевести их в общий «критический вагон». Эта процедура сложная, связана с переделкой документации, т. к. каждый больной был закреплен за определенным местом.
Распахнутые двери вагонов, ряд уколов, которые пришлось немедленно сделать, ободряющие разговоры с отдельными, наиболее угнетенными больными и, наконец, тарелка только что сваренного Машей супа, заметно улучшили общую обстановку. В вагонах зазвучали голоса, вспыхивал смех. Вальтер долго не приходил в свое обычное состояние.
