В каждом из этих «арабских домов» стряпней и уборкой занималась команда слуг. Все они без исключения были чернокожими африканцами. Сами арабы работали мало. Нередко женщины даже не ходили на базар: у каждой из них был шофер, и его отправляли со списком покупок. Их жизнь проходила в ленивой роскоши, и именно такую жизнь вела семья Саиры. Поэтому, когда я выступила против нее в школе, она и ее мать восприняли это так, словно взбунтовалась одна из их служанок. Вот что было столь невыносимо для них.
В следующий раз, когда мы с Моной проходили по этому фешенебельному району, я подняла камень и швырнула через чей-то забор. Мы бросились бежать, а за спиной у нас послышался звон разбитого стекла. Я задумалась: почему я это сделала? Потому что я ненавидела этих арабов за их роскошь. Я хотела разбить их окна и ворваться в их уютную жизнь. Я хотела, чтобы они узнали о более суровой стороне жизни — той, которой мы жили ежедневно.
До дяди Ахмеда стали доходить слухи о моем непослушании. Он сказал, что я была права, не давая себя в обиду, но мне вовсе не нужна репутация возмутителя спокойствия. В конце второго семестра за мной приехал отец. Он хохотал до колик, когда дядя рассказал ему о моей стычке с Саирой и арабскими учительницами. Дядя спросил у него, как вышло, что его дочь — такой крепкий орешек. У девочки, выросшей под крылом бабули Сумах, других вариантов просто не было, объяснил отец.
По дороге домой мы проезжали мимо местной школы, и мне в глаза бросились сидевшие под деревом босоногие ребятишки. Я мгновенно поймала себя на мысли, что я лучше их. Если бы случилась буря, их уроки пришлось бы отменить, но в моей школе они все равно продолжались бы. И у этих детей была всего одна учительница, тогда как у нас — мисс Шадия для математики, мисс Айша для английского… Я поняла, что теперь ощущаю себя по-другому. Я чувствовала себя умудренной жизнью, исключительной, словно утратила большую часть своей деревенской наивности.
Выходя из отцовского лендровера, я остро осознавала, насколько элегантной, должно быть, выглядит моя школьная форма. Я чувствовала свою странную неуместность здесь — словно больше не вписывалась сюда. И в то же время я знала, что и в городе мне не место. В течение последующих нескольких дней я пыталась маскировать свою неуверенность, хвастаясь перед деревенскими ребятами. Я превосходила их во всем: у моей школы были нормальные здания с крышами, мы носили красивую форму, нас учили умные учителя. Всё это было куда лучше, чем у них.
В конце концов соседские дети начали изводить своих родителей просьбами отправить их в большую школу. Как только отец услышал об этом, он усадил меня и строго отчитал. Я не должна дразнить других, предупредил он. Не всем семьям повезло так, как нам, и у большинства нет денег, которые есть у нас. Я не должна быть такой заносчивой и такой тщеславной. Я извинилась; мне было стыдно. Но я по-прежнему не чувствовала, что вписываюсь в эту жизнь.
Я пыталась возобновить дружбу с Кадиджой, но и тут все изменилось. Через три года ей предстояло выйти замуж, переехать в деревню своей новой родни и вскоре после этого стать матерью. Наши пути расходились. То же самое было и с другими ребятами. Они относились ко мне так, словно я покинула деревню и отвергла их образ жизни. Возможно, это был их способ отомстить мне.
Я неизменно чувствовала себя в деревне дома, в окружении своего народа. Мне всегда казалось, что я в безопасности, что никто не смотрит на меня свысока. В школе меня постоянно тянуло назад, к простой деревенской жизни. Но теперь, когда я была здесь, мне почти хотелось вернуться в город. Я словно жила в двух мирах, разделилась на двух человек — на простую деревенскую девчонку и городскую ученицу большой школы.
Отец, похоже, уловил мое тревожное настроение. Однажды, когда он вернулся домой, рядом с ним в лендровере стоял черный ящик. Как только я увидела его, сердце мое подпрыгнуло от радости. Я точно знала, что это такое: телевизор. Я любила смотреть телевизор у Моны. Увидев впервые, как двигаются в черном ящике крошечные человечки, и особенно услышав, как они разговаривают, я решила, что это волшебство.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В доме Моны все устраивались перед телевизором — мы на полу, взрослые нежились на кроватях — и нередко так и засыпали. Мы смотрели всё подряд — детские программы, кулинарные программы, даже футбол, — пока не погасал экран. Нам казалось, что если что-нибудь пропустить, другого случая больше не представится. По возвращении домой мне стали приедаться длинные вечера у огня, когда нечем было заняться, кроме разговоров.
Наш телевизор занял почетное место посреди двора. Отец подключил его к автомобильному аккумулятору, и, когда на экране замерцала жизнь, в деревню словно заглянул город. Показывали музыкальное шоу с барабанщиками и пляшущими женщинами. Мо, Омер, мама и я устроились смотреть. Мы перестали есть, пить и тараторить и уставились в сине-серое мерцание. Шум его наполнил наши уши.
Первые полчаса с нами была и бабуля. Она пыталась болтать и подшучивать над тем, что происходило на экране, но в ответ слышала только мычание. Мы не могли оторваться от экрана. В конце концов она потеряла терпение, вскочила и злобным, сердитым голосом заявила, что телевизор — пагуба и скверна. По-прежнему никто ей не ответил, и тогда бабуля пошла и встала прямо перед экраном. Теперь она привлекла наше внимание.
— Эта проклятая штуковина! — воскликнула она. — Посмотрите на себя — вы же как призраки, как зомби! — Она повернулась к отцу. — А ты — ты тратишь деньги на проклятие! На проклятие! Это харам — танцы и люди в куцых тряпках. Мы должны проводить время, как положено в нормальной семье: разговаривать, есть и рассказывать истории. А не эту чепуху смотреть!
Никто не стал тратить лишних слов. Мы все привыкли к бабушкиным вспышкам и просто надеялись, что она уйдет и даст нам спокойно смотреть. Но у бабули на этот счет было другое мнение.
— Ты! — заявила она, тыча в меня пальцем. — Поди принеси дров. Огонь почти погас. А ты, Мохаммед, ступай за свежей водой.
— Но мы ведь только начали, — захныкала я и, схватив последнее полено, бросила его в огонь. — Вот! Теперь мне можно смотреть?
— Что это за чепуха? — возопила бабуля. — Этот телевизор — харам! Дети валяются и отказываются подчиняться старшим! Чему это может их научить, кроме самого плохого!
Отец больше не мог сдерживаться и расхохотался:
— Это просто телевизор… В больших городах они есть у всех.
— Это просто пшик! — парировала бабуля. — Продолжай в том же духе, и ты повредишься умом и навредишь своим детям! Посмотри на всех вас.
— Ну, надеюсь, что однажды застану перед телевизором и тебя, — ответил отец. — Это будет как с приемником. Сначала тебе не нравится ничто из того, что я приношу. Затем ты решаешь, что это потрясающая вещь и вообще это была твоя идея…
На этом бабуля сердито затопала к своей хижине. Как только она ушла, мы попадали со смеху. Отец созорничал, но то, что он сказал о радио, было истинной правдой, что да, то да.
Весть о телевизоре распространилась по деревне, как лесной пожар. Назавтра к вечеру к нам ватагами начали стекаться дети. Постепенно они заняли все сидячие места, поэтому взрослым пришлось стоять. Отец подсоединил батарею и включил телевизор, и глубокая тишина объяла толпу. Нечеткие голоса эхом разносились из черного ящика, а ряды маленьких мордашек неотрывно смотрели в жуткое мерцание.
Некоторые детишки кричали от удивления, когда наяривала музыка или крошечные люди начинали говорить громкими голосами. Через изгородь недоверчиво заглядывали старики. Думаю, они, как и бабуля, пытались сообразить, какое колдовство затеял отец. Загадочности происходящему придавало и то, что толпа ребятишек наполовину скрывала от них экран.
Мама расхаживала кругом, раздавая детям печенье и чашки с молоком. Некоторые семьи принесли с собой еду и устроили в нашем дворе импровизированный телеужин.
Через неделю после появления телевизора к нам пыталось пробиться около сотни людей — в основном дети. Некоторые проделывали путь во много миль.
