По воскресеньям для отвода глаз полицейских дядя Стелиос закрывал полотном бакалейные товары и открыто торговал только вином. Но из-под полы продавал что угодно и даже ухитрялся обвешивать покупателей.
Лавочник достал из кассы все деньги, пересчитал их три раза и спрятал в карман.
Племянник наблюдал за ним. Вот сейчас он запрет на висячий замок витрину с сырами и копченой колбасой, повесит свою засаленную, пожелтевшую куртку на гвоздь под электрическими часами, откашляется и потом будет ворчать и давать наставления до тех пор, пока не опустит наконец решетку на окно и дверь.
— Кхе-кхе! Сроду из тебя человека не получится, — начал дядя Стелиос. — Зря прикатил ты в Афины счастья искать. На ветер бросаю я слова и деньги, что трачу на твою кормежку.
Все это выслушивал Тимиос ежедневно целых полтора года с тех пор, как поселился у лавочника. Бедняга страшно огорчался вначале, когда он еще почтительно относился к дяде. Бесконечные нападки и оскорбления задевали его самолюбие. «Тьфу ты, во всем виновата моя прожорливость. Она меня доконает», — думал он. И правда, день и ночь парнишку преследовали в лавке запахи всякой провизии, и он точно пьянел от них. Чтобы вывести его из состояния оцепенения, дяде Стелиосу приходилось прикрикивать на него.
Со временем Тимиос понял, что дядя его — мошенник и скряга. Лавочник притворялся подслеповатым и постоянно обвешивал своих покупательниц. Многие в лицо называли его вором, но ему было все нипочем. И поэтому Тимиос потерял к нему в конце концов всякое уважение. Парнишка теперь стоял, как нашкодивший кот, когда дядя выговаривал ему или читал наставления. Но слова лавочника в одно ухо у него влетали, из другого вылетали. Тимиос вскакивал, как на пружинах, заслышав мяукающий голос сердитого хозяина: «Куда ты запропастился, скотина! Быстро бери тележку. Привезешь бочку с рынка…»
Дядя Стелиос опустил вторую решетку. Тимиос ощупывал пальцами маслины, зажатые в кулаке.
— Знаешь, сколько надо денег, чтоб каждый день быть сытым? Думаешь, так даром живет и дышит человек? Даже за дерьмо твое расплачиваюсь я своим потом!.. А где деньги, что ты подработал здесь, в лавке? Ну, непутевый?
Дядя Стелиос имел в виду, конечно, не жалованье, он ни гроша не платил своему племяннику. Но Тимиос получал иногда чаевые за услуги, оказанные покупателям, и, скопив несколько драхм, тут же тратил их на что-нибудь съестное.
— Так ты ничего не добьешься. Вот я, например, тридцать лет был на побегушках в бакалейной лавке, чтобы стать потом тем, кем я стал. Если бы ты не был обжорой, то уже сейчас накопил бы немало. Обжорство — смертный грех, в Библии об этом сказано…
— Дядя! — перебил его Тимиос.
— Чего тебе?
— Если начнется война, будут с неба падать бомбы?
— А что же еще? Конфеты, что ли? Слыхал, что творится на свете? Скоро все сгорит дотла.
Лавочник нахмурился, его хитрые глазки впились в мешки с фасолью. Он покачал сокрушенно головой.
— Дядя! — окликнул его опять Тимиос.
— Чего?
— А деньги сгорят?
— Какие деньги?
— Да вы же говорили, что я должен копить деньги.
— Всегда ты был недоумком. Ничего ты не наживешь.
— А зачем это нужно? Дядя, а можно нажиться в войну?
При таком вопросе лавочнику ничего не осталось, как почесать в затылке.
— Что ты путаешь разные вещи? Дурак, — пробурчал он.
Теперь Тимиос окончательно был сбит с толку. Как же так, все вокруг сгорит дотла, а он должен откладывать по грошу, чтобы через тридцать лет открыть бакалейную лавку и обсчитывать покупателей? И если бы он даже не был таким обжорой, то по своей тупости все равно не мог понять дядю.
На ночь дядя Стелиос ради собственного спокойствия запирал парнишку в лавке. В доме вполне бы нашлось для него местечко, но лавочница хотела сплавить мальчишку куда-нибудь подальше. По этому поводу однажды разгорелся страшный спор, потому что дядя Стелиос сначала и слышать не желал о том, чтобы оставлять племянника на ночь в лавке.
Тогда на него набросились жена и дочери.
— Чтоб он ночевал в лавке? — отбивался он от них. — Господи, вы совсем спятили! Ведь это чума настоящая! Он сожрет весь товар.
— Папа, мы ждем жениха, — сказала Фросо, младшая дочь.
— Какого жениха?
— Адвоката! Он придет к Евангелии! — завопила лавочница. — Мы должны принять его как следует! А эта деревенщина будет мозолить глаза.
— Еще одного ученого подцепили! Теперь он потребует царское приданое! Я ему ни гроша не прибавлю к тому, что выделил прежде для врача.
— Прибавишь, хоть и лопнешь от злости!
— Торговец сыром не угодил вам.
— Кого-нибудь другого ты не позаботился подыскать? — презрительно заметила его толстая супруга.
— Я не сенатор, у меня бакалейная лавка. Торговца я знаю.
— Не кипятись. Ишь, весь покраснел, того и гляди удар хватит. Покричал и довольно. Мальчишка будет ночевать в лавке. — И лавочница стукнула кулаком по буфету так, что зазвенела посуда, а дядя Стелиос понял, что возражать бесполезно.
— Вы меня доконаете! — вот все, что он смог пробормотать.
Евангелия и Фросо, которая ходила еще с бантами в волосах, были нескладные и длинноногие, как журавли. Лицо у той и другой напоминало мордочку куницы — обе они пошли в отца.
Лавочница поручила всем свахам в квартале подыскать для старшей дочери жениха «с положением». Но адвокат так же, как врач, прежний жених, посмотрев на Евангелию, предъявил такие требования, что родители невесты в ужас пришли.
— Мошенники! Грабители! — рычал дядя Стелиос.
И, воспользовавшись очередной неудачей, он вносил свои предложения. Но ни жена, ни дочь и слушать не хотели о торговцах сырами и оливковым маслом.
В полдень Тимиоса сажали обедать на кухне. Потом, пока лавка была закрыта, он мыл посуду, мел пол и помогал хозяйке в домашней работе, потому что ее дочери не считали нужным и пальцем пошевелить. Редко оставалось у него хоть полчаса, чтобы погулять на улице.
Вечером, перед тем как запереть лавку, дядя оставлял ему несколько маслин, а изредка тощую селедку. За последние полтора года лавочник потерял сон и покой, он то и дело пересчитывал и перевешивал товар; ему все казалось, что продукты убывают, и он грозил племяннику полицией.
Дядя Стелиос в последний раз окинул взглядом лавку.
— Гм! Как только поешь, ложись спать. Крутишься, как волчок, вот в животе у тебя и урчит.
— Хорошо, дядя.
— Если услышишь, что лезет вор, сразу кричи.
— Хорошо, — повторил Тимиос.
— Смотри, как бы не забралась сюда кошка… Последние наставления он сделал, уже выйдя на улицу.
Потом решетка с грохотом опустилась на дверь и щелкнул замок. Вскоре донеслись шаги дяди Стелиоса, неторопливо идущего домой.
30
Как только Тимиос остался один, он сел на подстилку, поджав под себя ноги. Маслины были с жадностью проглочены в одну секунду. Он чувствовал, что лишь раздразнил аппетит…
Жаль, что это священнодействие окончилось так быстро! У него оставалась теперь всего одна косточка, с которой он не собирался так быстро расставаться. Бережно, боясь выронить, держал он ее во рту, обсасывал со всех сторон, осторожно прикусывая зубами.
Немного погодя Тимиос встал, подошел к стеклянной витрине и прижался к ней лбом.
Перед ним лежало полголовки сыра. Тимиос так долго не спускал с него глаз, что его стало клонить ко сну, и мысли его унеслись в прошлое. Ему вспомнилась родная хижина, глиняный горшок с кукурузной похлебкой; вспомнилось ему, как он прятал голову на груди матери. Все это казалось ему теперь таким далеким, невозвратимым.
Его уже не поражал город, он привык к его гулу, бесконечно длинным улицам, конца края которым не видно. Но может быть, из-за мучившего его голода, а может быть, из-за душевной ранимости его не покидало чувство, что с ним поступили несправедливо; и это отравляло ему все ребяческие радости.
Последнее время у него появились какие-то странные повадки. Так, однажды в полдень Фросо позвала его в переднюю — обычно, когда его окликала эта девчонка, он в ответ испускал пронзительный крик. На этот раз он ей понадобился вот для чего: у входной двери на стене был гвоздь, куда лавочник, переступив порог, вешал свой колпак. Дочери сто рал отчитывали его за то, что он оставляет у всех на виду «эту грязную тряпку». Им было стыдно перед гостями.
Фросо бросила колпак на пол и, наступив на него ногой, сказала Тимиосу:
— Найди клещи и вытащи гвоздь из стены. Парнишка, не раздумывая ни секунды, прыгнул с ловкостью пантеры на стул и зубами ухватил гвоздь.
— Не смей! Не смей! — закричала девочка, закрыв в испуге глаза.
Но Тимиос и не думал слушать ее! Он упрямо сжал челюсти, мотнул головой, и гвоздь остался у него во рту. Обливаясь потом от напряжения, он повернулся к Фросо.
