— Возьми, если хочешь… На острове Анафи. Он переслал записку через одного человека. О тебе пишет.
Никос положил луковицу на камень и раздавил ее ладонью. Потом сунул кусочек в рот.
— Дела неважные, — продолжал Черный. — Будет война. А кто виноват? Гм! Война всегда выгодна тем, кто торгует оружием. Сам сделай вывод. Но рабочие не могут сидеть сложа руки. — Он забросил подальше рыбную голову и спросил серьезно: — Хочешь помочь нам, Саккас?
— Да, — ответил Никос.
Они ели некоторое время молча, потом Черный, подняв голову, внимательно посмотрел на Никоса. Прежде чем заговорить, он не спеша дожевал сардинку.
— Ты хоть немножко читаешь?
— Когда остается время…
— Ты должен читать, просвещаться. Многое надо знать, чтобы разобраться в жизни. Человек должен понять, где он живет. Вот ты, например, что видишь вокруг себя с тех пор, как появился на свет? Нужду да беды!.. А тебе твердят: разве вылезешь в люди в этой нищей стране?.. Когда постигаешь науку, начинаешь понимать, что вся земля может стать раем. А что из себя представляют важные господа, которые правят тобой? Это свора мошенников. Иностранцы бросают им кости, а они гложут их… В науке той кроется глубокая мудрость. И рабочий делается лучше душой, когда познает эту мудрость.
Они проговорили весь обеденный перерыв. На камнях остались несколько косточек от маслин и обрывки бумаги, которые шевелил налетавший ветер…
26
Шло время. Жизнь Никоса изменилась. Его походка, жесты, выражение лица, когда он рассуждал о чем-нибудь серьезном, — все отображало эту перемену. Общественные дела поглощали его целиком. Вместе с группой молодежи он создал пропагандистскую сеть на всех заводах в предместье. Каждую минуту его могли арестовать, но он даже не думал о грозящей ему опасности. По вечерам часами изучал он книги Сарантиса, иногда просиживал над ними до рассвета. И тогда перед ним, как привидение, возникала высокая тонкая фигура матери.
— Никос, — шептала она.
— Ты что?
— Сынок, ты же не высыпаешься! От тебя кожа да кости остались…
Ее пугала одержимость, которую она читала в его глазах. Она понимала, что он постепенно отдаляется от нее.
— Чего ты смотришь на меня? — спросил он однажды вечером мать.
— Мне страшно, — ответила она и тут же ушла.
Мариго часто жаловалась Никосу на Клио. Она надеялась, что после свадьбы дочь переменится и между ними установятся добрые отношения. Но Мариго ошиблась. Клио ни разу не заглянула в родной дом, хотя жила по соседству. Мариго часто заходила к дочери, старалась помочь ей, особенно с тех пор, как та забеременела. Но присутствие матери явно раздражало Клио. Из-за всяких пустяков она поднимала крик на весь дом. Позавчера, когда мать сделала ей замечание, что в ее положении нужно меньше есть на ночь, она чуть не прогнала бедную старуху. Мариго ушла от нее страшно огорченная и, хотя не в ее характере было жаловаться, поделилась с Никосом.
— Точно видишь перед собой чужого человека, вот те крест… Господи, говорю я, грехи наши тяжкие! Что делать? Я могу вас всех растерять.
— Я поговорю с ней, — сказал Никос.
* * *
Клио действительно очень переменилась. У нее раздулись щеки, налились руки. Лицо приняло совсем другое выражение. По десять раз на день Толстяк Яннис, бросив свою лавку, забегал посмотреть на жену. Он так торопился подняться по лестнице, что потом долго отдувался.
— Знаешь что, занимайся-ка лучше своим делом! Вот пожалуйста, опять наследил своими башмачищами по всему дому. Что тебе здесь надо? — кричала на него Клио.
Мясник для удобства носил такие огромные и широченные ботинки, что каждый из них был не меньше, чем гробик для новорожденного. Он не мог понять, что находило на его жену. Ни погладить ее по голове, ни почесаться в ее присутствии нельзя было, она сразу взвивалась. И Толстяк Яннис, повесив голову, удалялся на цыпочках, считая в глубине души, что во всем виновата беременность.
* * *
В тот же вечер Никос отправился к Клио. Сестра поцеловала его и усадила рядом с собой на веранде. Оттуда открывался вид на весь холм.
— Получили письмо от Илиаса? — спросила она.
— Да, вчера.
— Где он?
— На пограничной заставе.
— Как далеко!
Они говорили об Урании, о новом кинотеатре, который должен открыться летом на площади. Клио все время хотелось спросить о Сарантисе, его имя вертелось у нее на языке, но она не решилась его произнести. Лицо ее стало печальным. Под конец она замолчала, устремив взгляд на холм. Она сидела оцепенев, налитая бродившими в ней соками, и удивительно напоминала одну из скорбных фигур, украшавших обычно стены старых кофеен.
— Мать жалуется, что ты грубишь ей, когда она приходит к тебе, — сказал вдруг Никос.
Клио вспыхнула. Ее взгляд остановился на рабочем костюме Никоса, перепачканном машинным маслом. «Как бы он не испортил обивку на стуле», — подумала она и сказала сердито:
— Она всюду сует свой нос.
— У тебя, Клио, нервы шалят, — заметил со смехом Никос. Встав с места, он принялся ходить по комнате. — Ты всегда ждала чего-то особенного! Наверно, было бы лучше, если бы ты все те годы работала где-нибудь, не сидела дома. Сарантис говорил мне об этом. Не ссорься с матерью. Она ни в чем не виновата.
— Пусть лучше она совсем сюда не приходит! — истерически закричала Клио. — Не желаю ее видеть!
— До свидания, Клио.
Схватив щетку, она стала подметать пол: сколько грязи натащил Никос в дом! Тут послышались шаги мясника, поднимавшегося по лестнице.
— Сними башмаки! Сними сейчас же башмаки! — набросилась она на мужа.
— Ба! Вот взвилась-то!
— Вы меня не жалеете! Никто меня не жалеет! — Щетка выпала из рук Клио, и она зарыдала, содрогаясь всем телом.
27
Каждое утро Георгос слышал шаги девушки, которая проходила мимо его дома по другой стороне улицы, стуча тяжелыми полуботинками. В этот тихий час звук ее шагов можно было уловить издалека. Какая странная у нее была походка!
Георгос расстался со своими прежними друзьями. Его не привлекали больше их развлечения, обычное времяпрепровождение. Он потерял вкус к беззаботной студенческой жизни и постепенно отдалился от людей. Целыми днями сидел он дома и читал. Это было для него своеобразным спасением. Девятнадцатилетний юноша из буржуазной семьи, наделенный болезненным воображением, считал себя жертвой общего разложения, которое несло ему гибель и в то же время обогащало его жизненный опыт.
— Наше общество напоминает джунгли. Если бы не страх наказания, люди раздирали бы друг друга на части не хуже диких зверей, — говорил он, подпав под влияние декадентской философии.
Каллиопа слушала сына, ничего не понимая в его рассуждениях. Она вставала чуть свет и варила ему кофе, чтобы «мальчик не клевал носом», сидя над книгами.
— Ах! Как мне тебя жаль! Зачем ты изводишь себя? Когда наконец ты получишь диплом и отдохнешь хоть немного?
Что мог он ответить матери?
Когда полковник бывал в хорошем настроении, он говорил шутливо:
— Адвокаты — известные лжецы!.. Ну вот, Каллиопа, как только он кончит университет, я закажу на дверь дощечку с его именем. — И лицо полковника сияло от счастья.
Первое время Георгос окидывал равнодушным взглядом девушку в коричневом жакете с неправильно застегнутыми пуговицами и в какой-то нелепой шапке, надвинутой на лоб. Она никогда не поворачивала головы в его сторону, не смотрела на него.
Постепенно он научился за целый квартал различать ее тяжелую мужскую походку. Он глядел ей вслед, пока она не исчезала за поворотом.
Потом он стал поджидать ее…
Утром нередко он думал: «Скоро раздадутся ее шаги! Вот, пожалуйста! Нет, я ошибся, это кто-то другой. Меня сбил с толку визг шин грузовика. Но почему она сегодня опаздывает? Неужели она больше не пройдет по нашей улице?» И мысль об этом его очень огорчала.
Он радовался, когда видел ее в окно. Теперь он провожал девушку внимательным взглядом, пытаясь представить себе ее жизнь хотя бы в общих чертах. Она, конечно, идет на работу. Пакетик у нее в руках — это завтрак.
Но почему она никогда даже не смотрит в его сторону, не замечает его?
Она всегда была в одном и том же жакете и юбке. «Неужели она так бедна? У других бедных девушек только одно платье, но это никогда не бросается в глаза. То они сменят прическу, то приколют к груди розочку, то их оживляет кокетливый взгляд. Поэтому редко замечаешь, что на них все то же старенькое платьице. А эта угловатая девчонка, конечно, и понятия не имеет о любви!» — размышлял он. И Георгоса утешали подобные выводы, ему сладко было обольщаться такими надеждами.
На некоторое время он потерял ее из виду. Юноша в волнении метался по комнате, рассеянно перелистывал книги. Ему не хватало этой девушки, как заядлому курильщику — сигареты.
