Ей померещилось, что она уже проснулась; она даже подумала, что Хараламбос ушел, не поев, хотя она приготовила ему обед. Взяв его тарелку, она пошла на кухню. Печка топилась. Она поставила на огонь кастрюлю, чтобы согреть воды.
Потолок в кухне был невысокий, и как раз над печкой он опускался еще ниже, образуя резкий скос. По правилам здесь должны были бы сделать дымоход. Но когда строился дом, это помещение предназначалось для кладовки. Поэтому, сложив там печку, устроили целую систему труб, выведя их в отверстие, пробитое прямо в стене. А пар от кастрюль, смешанный с копотью, подымался всегда к скосу потолка и оседал там крупными каплями, которые постепенно испарялись в тепле и исчезали.
Здесь в доме у Мариго над головой было ее маленькое закопченное небо.
Она вздрогнула во сне. Ах! До чего она рассеянна! Поставила кастрюлю на огонь, а воды не налила.
Но почему тогда пар выбивается из-под крышки? Боже мой!
Потолок над ней был испещрен крупными каплями.
«Да они похожи на виноградины», — подумала она.
Капли стекали, перемещались по наклонной плоскости потолка и по стене. Мариго казалось, что они танцуют. Они точно улыбались, шаловливо ускользали от нее, насмехались над ней…
Она с изумлением смотрела на свое закопченное небо, и ей казалось, что она видит перед собой другое небо, беспредельное, голубое.
— Боже мой, — прошептала она.
Капли стремительно закружились в танце. Еще немного, и они обступят и задушат ее…
Преследуемая этим кошмаром, Мариго хотела позвать Уранию, попросить ее погасить печку. Она открыла рот. Но отчего у нее пропал голос? Капель вокруг собиралось все больше и больше. Она готова была вскочить, бежать из дому. Капли кружились, напоминая огромные ярко-красные виноградины. Мариго не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Вдруг стена перед ней странным образом преобразилась. Боже мой, это ведь тот мертвый кусочек земли, который она видела девочкой из кухни своего подвала. Хозяйки сверху лили туда мыльную воду, и мать ее говорила, что дети от этого заболеют холерой. На этот клочок земли никогда не падали солнечные лучи, и каждую пасху его посыпали известкой, чтобы не пахло так сильно плесенью. И почему столько лет, видя перед собой эту стену, она, Мариго, не понимала, из чего стена сделана? Ведь это тот самый, памятный с детства клочок земли.
Даже во сне она рассуждала с удивительной последовательностью. Вот сейчас она все вспомнила. Отец, видно, положил потихоньку этот кусочек земли в сундук с ее приданым. Потом он долго заколачивал сундук, вбивал в него пестиком гвозди. А когда наконец кончил, то поцеловал ее и засмеялся.
Капли кружились, плясали, насмехались над ней, постепенно исчезали…
Внезапно в кухню ворвался Медведь. Колени, бедра просвечивали у него сквозь лохмотья. Но, судя по лицу, это был Хараламбос.
— Капли! Капли! — в ужасе закричала ему Мариго.
Медведь как безумный вскочил на печку и сгреб в кулак все капли; он головой и плечами подкидывал их вверх, воевал с ними…
Тут Мариго увидела, что лицо его в крови.
— Хараламбос, ты поранился! — пробормотала она.
Ее душил страх.
Теперь Медведь лежал, развалившись на полу, и со смехом показывал ей рукой на капли, которые опять стекали по потолку и стене и наконец пропадали. Закопченный потолок становился все больше и больше. Он снова превратился в беспредельное небо. Это было черное-пречерное, страшное небо, точно такое, как густая темная вуаль, падавшая ей на глаза во время похорон отца.
— Хараламбос, я задыхаюсь! — собравшись с силами, крикнула она…
Мариго проснулась вся мокрая от пота и в страхе огляделась по сторонам. Солнце на западе порозовило облака над холмом. Ставни были приоткрыты, мягкий предвечерний свет падал на стены, мебель. Она глубоко вздохнула. Сердце ее до сих пор громко стучало.
Мариго поднялась с сундука и подошла к двери, ведущей в кухню. Она взялась за дверную ручку, но ноги ее точно приросли к полу. Чего она боялась? Может быть, там продолжали еще кружиться бесы?
Мариго робко приоткрыла дверь. В кухне было тихо. Кастрюли стояли на месте, огонь в печке не горел. А жаль! Сколько возни, пока его разожжешь!..
На скосе потолка дрожало несколько капель, оставшихся с полудня. Одна зашевелилась, медленно покатилась по сырому, почерневшему, давно не беленному потолку.
Мариго горько улыбнулась. Здесь, в кухне, был ее маленький мирок. Целыми днями думала она об этом закопченном небе, просила у него утешения, забвения от мук. Ей казалось, что эти недолговечные капли похожи на людей. Иногда она подолгу наблюдала за ними. Круглые, крепкие, они напоминали по форме человеческое тело, но, по сути дела, были ничем, исчезали на беспредельной поверхности земли-стены. Все эти капли проходили один и тот же путь: рождались, катились куда-то, гибли. У них была всегда одна и та же судьба. До сегодняшнего дня Мариго спокойно жила, не тревожась, не задаваясь никакими вопросами, ничем не отличаясь от миллионов простых людей. Но внезапно душой ее завладел страх. Сейчас, встав на цыпочки, она подняла руку и дотронулась до капли на потолке. Капля растеклась. На ее месте появилась другая.
— Никос, сынок мой, какой путь ты выбрал? — невольно вырвалось у нее.
За стеной послышались шаги.
— Кто там? — спросила Мариго.
— Это я.
— Ты пришла, Элени.
Девушка бросила свою шапку в кухне на стол. Каждое утро закалывала она английской булавкой коричневый жакет, вылинявший под мышками от пота. За целую зиму не собралась она пришить оторванную пуговицу.
Мариго обернулась, окинула дочь взглядом с головы до пят.
— Зачем ты отрезала свои красивые косы? — воскликнула вдруг она.
— Просто так! Я уже не девочка, — сухо ответила Элени.
И правда, когда Мариго сейчас внимательно посмотрела на нее, она заметила, как изменилось лицо дочери. На нем уже не было и следа детской живости, непосредственности, так быстро погасших!
«Наверно, я была счастливей, несмотря на все муки», — подумала она.
Вдруг Мариго почувствовала непреодолимое желание крепко обнять дочь. Она сделала несколько шагов к ней и остановилась в нерешительности, схватившись рукой за угол стола.
— Элени, — прошептала она.
— Чего тебе?
Мариго стояла с виноватым видом, точно побитая собака. Ей хотелось заговорить… сказать… «Элени, прости меня, я родила на свет несчастных детей! Ах, Элени! Даже твое невинное детство было омрачено горем. Но я не виновата, не виновата, клянусь тебе. Зачем, Элени, ты отрезала косы, свои длинные, красивые волосы? Чует мое сердце, что ты собираешься пойти по стопам своего брата. А что толку? Капли катятся одна за другой и исчезают. И перед нашими глазами вечно маячит сырая, холодная стена. Почему вы отреклись от своей матери? Там, в городе, тебя все время гоняют по магазинам, мастерским, ты носишься целый день, сбиваешься с ног. Позволь, Элени, обнять тебя, ты еще маленькая девочка. Позволь приласкать тебя. И пусть снова отрастут у тебя волосы, и ты опять заплетешь их в косы! Ах, почему я никак не могу привыкнуть к тебе в этой уродливой шапке?»
— Чего тебе? — повторила девушка.
Мать долго не отрывала глаз от лица дочери, смотревшей на нее так равнодушно, холодно, отчужденно!
— Ничего… Я выйду на улицу, — тусклым голосом сказала Мариго.
— Ладно.
— Печка загасла.
— Мне она не нужна.
От цветов, высаженных в жестяные банки, исходило благоухание. Последнее время по вечерам Мариго полюбилось сидеть на ступеньках и беседовать с соседками. В сумерки она старалась не оставаться одна. Присутствие людей ее успокаивало.
Мариго вышла на улицу. На другой стороне уже сидело на порожке несколько женщин. Ребята играли на тротуаре. Раньше Мариго подходила у себя дома к окну, издали перебрасывалась несколькими словами с соседками, но чаще всего молча поджидала своих сыновей.
Сейчас она медленно пересекла улицу и присоединилась к другим женщинам…
Так проходили дни. Хараламбос тайком наведывался к Толстяку Яннису, который подкидывал ему десятку, другую. Илиас редко писал домой…
29
Перед тем как закрыть бакалейную лавку, дядя Стелиос отсчитал дюжину маслин, завернул их в промасленную бумагу и позвал Тимиоса.
— Иди-ка сюда, дармоед. Вот тебе маслины, — сказал он, бросив на парнишку строгий взгляд поверх очков. — Смотри, несчастный, запустишь еще раз руку в соленья или утащишь сушеную треску, отведу тебя в полицию. Я все здесь пересчитал.
— Не буду, дядя, — прошептал Тимиос.
— Теперь давай сюда свою постель.
По воскресеньям для отвода глаз полицейских дядя Стелиос закрывал полотном бакалейные товары и открыто торговал только вином. Но из-под полы продавал что угодно и даже ухитрялся обвешивать покупателей.
