И тогда в коридорах пошёл снег. Лёгкий, ласковый и почти невидимый в темноте. Снег был противоположен одиночеству. Снег был не одиночество и я согрелся о снег. Снег ложился мягким тёплым покровом под ноги и шёл по мягким сугробам в узких коридорах всё дальше, и дальше, и дальше…
На улице было тепло, я обернулся посмотреть через плечо и увидел подходившего ко мне пожилого кондуктора. «Куда уйдёт троллейбус, когда я уйду?», спросил я у кондуктора и он присел рядом со мной. «Никуда не уйдёт. Будет ждать пока не настанет весна», говорил или думал кондуктор так, «Птицы носят в себе провода. Им приходится преодолевать их при каждом взлёте. Троллейбус древнее, чем мир. Кто-то выйдет, кто-то войдёт. Тибет ему не депо. По глубокому снегу трудно ехать, но безопасно, и не так холодно, когда пассажиров становится невпроворот…». Он что-то думал ещё, а я смотрел в окно заднего наблюдения без малейшего чувства опаски внутри и отдыхал душой здесь. Я поднялся и стал уходить. «Кстати здесь не уходят. Здесь сходят», сказал мне кондуктор вслед.
«Я сошёл», сказал я женщине-доктору в кабинете спасительных ламп. «Знаю уж», улыбнулась она и вздохнула «От этого и лечим…». Я судорожно сжал подлокотник. «Беспокоит?», встревожилась она. Не беспокоило. Но я посмотрел в её тёплые родные глаза и сказал: «Да»…
«Чего вам тут чинить? Всё починено», сказал я, тупо уставившись в никеле-хромовое изобилие над белым кафелем. «Чинить надо – меня!», сказала хозяйка никеля с кафелем, «И быстрей. Муж скоро придёт». Я почесал за ухом ключом и нырнул в плескавшуюся о края ванну чистейшей воды.
Выносило морем уже. Может я и утонул в нём, но меня это ни мало не тревожило. Мир изменился определённо и это было главное. Окружающее побережье сверкало огнями и тёплыми комплексами человеческого жилья. «К утру доберусь», подумал я. Раньше добирался за час, но количество интересного вокруг меня давало повод думать, что можно не добраться и к утру. Чего стоил один только ночной детский аттракцион в пол берега. «Им же спать пора!», думал я и радовался где-то внутри – что не спят. Но добрался всё же к утру. Там был дом. Раньше. Теперь дом стал настоящим. Научно-исследовательским. Я посмотрел на его сахарные сверкающие вершины над зелёной горой и увидел в нём солнце…
Стоек, словно нелепый солдат, собирал по крошечкам силы в сидор – идти. Вверх и вверх, вверх и вверх. Крута горка. А не отвернуть.
По колено уже почти в снегу пробирался я по чёрным коридорам, когда огнедышащ и непреодолим – на пути. Дракон ждал меня. Долго ждал. Долго... Устал... Лёг... Дракон спал. На пути. Путь мой окончился. Я не стал пробовать будить его или убивать. Я подумал почему-то «А вдруг это Том». Хорошо было бы если б это был Том. Тогда если он меня и убьёт мне всё равно будет спокойнее. Я присел рядом с огромным драконом, погладил его закрытые прочно глаза и только тогда почувствовал как я устал. Снег доходил до груди мне, я свернулся комочком в его мягком уютном тепле и уснул рядом с чёрным огромным драконом…
«Сумрачны грёзы твои, человече…». Я бежал. Не от страха и не от пустоты. Не к цели и не к радости. Я бежал и неостановим был мой бег. Я бежал, о внутренний надрыв обрывая себя, и не замечал. Я бежал бы задыхаясь, но я не задыхался. Я бежал бы и видел, но я не видел. Я бежал бы о боль, но мне было всё равно. Более дикого равновесия и представить было никак. Искры окружавших когда-то миров остались далеко позади и от ночного неба неотличим стал горизонт. Бег о пепел чёрной степи, когда ни пепла не может быть, ни пространства. Бег бы вымотал, но был я неостановим. Не оставалось ничего. Ничего возможного и невозможного. Не оставалось ни видимого, ни необходимого, ни тщетного. Ничего. И не оставалось мне ничего и тогда я – взлетел… Охватывая чернотой крыльев всего неба ночь, я заглянул внимательно за горизонт и с пониманием встретил свой взгляд.
Над той речкой берег обрывался. Постояв на берегу я раздумал глядеть в вечность и пошёл в харчевню, где давно пьяные моряки ждали меня. Их речные повадки бросались в глаза и я обеспокоился – никто ли не утонул. Здесь не тонут – речные красавицы окружали действительность внутри кабака. «Как бы преодолеть потолок», думал я, выцарапывая на столе острой финкой инициалы товарища. «Посмотри мне в глаза», потребовала одна из красавиц – был день. «Больше не в где?», отпарировал я, продолжая увлечённо насвистывать марш оловянных солдатиков. Внутреннее пространство этого светского салуна непоколебимо превращалось в банную раздевалочную. Существа явно противоположных друг другу полов закончили уже обряд омовения и отирались вовсю. Меня трогало это лишь чуть. Меня беспокоили незакрытые краны внутри наполненного влагой пространства. Из одного из них валил пар и необходимо было срочно перекрыть его амбразуру собой. Смерть полагавшаяся мне в таких случаях не давала мгновений на раздумья, была легка и проогненна. Из двух металлических створок огромных ворот, перекрывавших шлюзами реку, я вынырнул в летнем лесу и пошёл по тропинкам, дружелюбно не однажды протоптанным, в поход. По ним можно было забраться мне с моими спутниками в глубь этого парка, но я предпочёл стадион. Я обходил стадион справа, не видя деревьев, и протягивая руку лишь идущим за мной. Они и не сопротивлялись и не шли. И тогда я взлетел не собой, а лишь взглядом своим над этой реальностью и понял, что давно уже, очень давно, еду в командной рубке своего паравозика. Её называли там кубриком, я относился проще и иногда называл грубо – камбуз. Нити управления были не важны и частично оборваны. Я расставлял по полочкам тихие, любимые, надёжные образа тех, кто шёл со мной той зимой, и солнышко светило в уют рубки и кубрика. Проводница была молода и неопытна. Она проводила меня до ступенечек на одной из бесконечных промежуточных станций и позволила мне – сойти. Молодо – зелено. Я сошёл по полной программе, сам лишился паравозика и оставил полностью без управления эшелон этой реальности. Музыка надорвалась скрежетом о мой сумаставший уход. Мелодия частей разрываемой реальности слилась в едино с моей душой и с тех пор неостановимо звучала во мне ласками болевых протоков непрекращающегося ни на мгновение суицида. Я пособирал мочалки в мешок и как вселенский отказник и добрый мазай отпустил их на волю – лети голодрабое племя. Благодарные Зрители вызверились «Как мы будем теперь?». Бедные и несносные. Без мочалок им было – не вымыться. «Пойте песню. Хвалите меня», посоветовал им и они б пригорюнились, да я вывел их из себя и они позабыли, что собирались грустить. Вентиль парил вовсю. Иногда даже было – не выдержать. Куй сениц – поддержал я морально себя и отрезав кусок лейкопластыря наложил на окошко автобуса и вышел. Ухмыляясь со стекла той чудо-рожицей, автобус покинул меня и городской горизонт. Автобус скрылся за непостижимо далёкими очертаниями сновастроящихся микроокраин беспредельного города. Я стоял на асфальте под солнышком и не воспринимал уколы как мне противное. Болен – вылечат, мёртвый – воскресят – не было у меня в реальности этой забот и хлопот. Я беспечно в карманы сувал. Обе. Руки. И смотрел куда бы пойти, потому что указателей мне как всегда не проставили. Определив направление движения по путешествующим по городу юным мамам с колясками я тронулся в путь. Всё-таки светило солнце и был магазин, жить случалось смешно. Я зашёл в магазин, посчитал им полочки, поохранял коляску, и спросил наконец о наличии лифта в отсек позднего дня. Лифт как это ни странно всё-таки был и я – отправился. Выйдя в зное полуденной осени совершенно далёкого времени, я первым делом нашёл товарища своего – проводника. Пусть ведёт, мне ведь всё незнакомое. Но на стройку я идти не хотел. Мы там были вчера. Лучше мы пойдём по песку к подножию высокой многоэтажки из стали и из стекла. Стоя по щиколотку в горячем песке я оглаживал огромный дом и спросил у товарища «А у вас тут бывают автобусы?». «Остановка вон там», отреагировал мой проводник, «Пойдём по песку». Мы пошли, побрели, покрались. Посреди кромешной пыли из песка приближался автобус к нам. «Тепло здесь что-то», сказал ему я и свечерело в мгновение. Мой товарищ открыл дверь в свою квартиру и комнату на другом этаже и упросил «Заходи!». Всё-таки действительно было тепло. «Завтра на рыбалку пойдём», пообещал товарищ и друг. Мне было хорошо засыпать и понимать, что мне это не грезиться. Я засмеялся и проснулся. В той речке, в которой мы ловили рыбу, я плыл раскинув широко руки насквозь пронизывая хрустальную воду собой. «Впоймал?», крикнул я товарищу, сидевшему с удочкой на берегу, и мы шли мимо дома его потому что приходила пора китайских игрушечных фонариков, которые мы не сговариваясь придумали вешать на ёлку. Если повернуть там не задумавшись, то можно было оказаться у школы и мы остались на карусели, но не кружиться, а понимать. Но понимать долго не пришлось, потому что здание напротив нас выпустило из высоких своих этажей легковой автомобиль и надо было срочно подняться туда – узнать, что произошло. Туго утянутые чёрной лётной кожаной формой мы встречали рассвет на берегу чёрного озера, чудом задержавшегося на территории города. Там я понял, что каждое лишнее мгновение проведённое здесь невозвратимо. И что каждое лишнее мгновение проведённое здесь невозвратимо задерживает. Я снял с полки круглую шайку из металла крошечных пятнышек и оглянулся вокруг. Рабочий отсек душевой не задержал никого. Все ушли. Новая партия возможна была лишь на другой день и я решился – прикорнуть. Я отёр себя выстывшим воздухом и притворился листком. Я висел на большом крепком дереве и меня раскачивало ветерком в разные стороны. Но потом я вспомнил, что не выключил свет и вернулся в себя. Я не стал его выключать, я просто вышел за дверь и пошёл по ночному безлюдному предприятию. Где-то был дежурный вахтёр, но меня это всех меньше трогало, потому что лифт поднимал меня уже в холл сверкавшей огнями гостиницы. Из холла можно было попасть в такой же сверкающий искромётным неоном большой магазин, но похолодало и я присел на краешек чернокожанного кресла. Посмотрев на свои руки я с удивлением обнаружил молнии на ладошках и не понял совсем почему я раньше ими не пользовался. Мне захотелось расстегнуть одну ладошку, но не для того чтобы знать как она устроена, а так просто – попробовать. С резким взмахом отбросил я как не сгодившуюся ладонь и кистью правой моей руки пошёл всё пронизывающий ток… Голубая до рези извивов молния ударила в грунт и воспламенила ко мне всю бесконечную долготерпевшую землю. Разряд потряс нас обоих и мы стали равны. Видимо такая любовь не входила в программу ни одного из нас. Обжигая кончики пальцев я отнял руку и посмотрел мне в лицо. Я не увидел себя и капельки тому не удивившись продолжил путь по крыше. Прыгнуть с неё означало взлететь и я взлетел, чувствуя по спине тихое царапающее тепло. Приземляясь посреди улицы я прислушался к заветному – крадётся ли шёпот крохотной мышки по мне. Никто не мог знать ранен ли я, но я-то знал, что если приложить ухо к земле, то можно услышать пульс приближающегося безумного времени. Иногда он оборачивался стуком железных колёс, иногда стуком копыт, а иногда он бился не громче трели утихшего в многих ночных километрах кузнечика… Сейчас было именно так и я посмотрел на запястье левой руки – жилки пульсировали. Словно никогда и не думали и не подумают однажды вскрыться бурной рекой безумного поднебесного вознесения. Словно и не они скрыты подо льдом, а я. Я поцеловал запястье левой руки и вошёл в коридор.
