жили каждый своей жизнью.
Бобровский, переговорив кое с кем из сидящих поблизости, перебрался во второй ряд президиума и оказался как раз сзади Денисова. Он намеревался овладеть его вниманием, но профессор азартно толковал о чем-то с Радимовым.
Примерно по истечении часа в поведении докладчика определилась перемена. Он вдруг ударился в пафос и даже позволял себе смелость на секунду-другую отрывать глаза от бумаги. Уловив это знаменательное явление, зал обрадованно заключил, что доклад идет к концу, и приготовился аплодировать.
Когда утомленный докладчик уселся на свое место в президиуме, начались выступления профессоров и выпускников института. Люди потянулись к живому огоньку простого, взволнованного слова, и общность между трибуной, залом и президиумом восстановилась.
Потом избирались комиссии, которым поручалось укреплять связи между институтом и его питомцами.
Но докладчик хотя и не оставил в памяти людей ничего существенного, сумел настолько утомить их, что даже вторая, интересная и нужная, часть вечера под конец стала в тягость и все с облегчением вздохнули, когда Денисов произнес заключительное, напутствующее слово.
Зал дружно загудел, задвигался. Едва раскрылись двери, как этажом ниже, в самом большом фойе, зажигательно запели трубы оркестра, еще более поднимая настроение людей. Сотни глаз празднично сияли. И, встретившись со взглядом какого-нибудь совсем незнакомого человека, Никита Иванович видел в распахнутых настежь глазах свет радушия и привета. «Здравствуй, — говорили эти глаза. — Я счастлив видеть тебя, счастлив узнать, что и ты тоже мой однокашник, мой брат, что мы крещены в одной купели».
Именно это выражение прочел Никита Иванович в глазах Радимова, когда тот вместе с другими членами президиума сошел со сцены в зал. Он двигался к выходу неподалеку от Никиты Ивановича, и пшеничный ежик его волос возвышался над всеми.
Никита Иванович и Вера дожидались Бобровского в зале. Виктору удалось-таки овладеть Денисовым, и они задержались у опустевшего стола президиума, мешая рабочим, которые начали расчищать сцену для концерта. Разговор сложился, очевидно, благоприятно для Бобровского, потому что, когда он сошел со сцены, лицо его откровенно сияло.
Он спешил. С ходу взял жену под руку и сказал энергично:
— Нам пора. Ты уж, Гирин, извини.
Никита Иванович удивился:
— Совсем уходите?
— Ничего не попишешь — дела.
— Ты, по-моему, за весь вечер ни одной минуты даром не потерял. Можно бы и отдохнуть.
Бобровакий улыбнулся, польщенный словами однокурсника.
— Отдыхать, Гирин, — это не по мне. Еще раз извини, брат, за мной должна из редакции машина прийти.
Он слегка подтолкнул жену, но она не трогалась с места, глядя мимо мужа, в пустоту зала. За дверями плескался многоголосый говор, в отдалении гремел оркестр, а где-то в ближнем фойе зазвучала песня. Со сцены доносился пронзительный скрип — несколько человек вкатывали рояль,
— Вера, мы же договорились… — Бобровский нетерпеливо глянул на часы.
— Нет, мы не Договорились, — возразила она.
— Но пойми — я не могу. Меня ждут.
— Почему ты не назначил встречу на другое время?
— Статья публикуется послезавтра. Я обязан прочесть гранки.
— Прочтешь их завтра.
— Оставим это. Ты знаешь — я хозяин своему слову.
Она сделала паузу.
— Что ж, поезжай. Но… разреши мне остаться!
— Одной!
Лицо Бобровского выразило озадаченность. Но, быстро овладев собой, он рассмеялся.
— Нет, как вам нравится? Бунт! Потрясение семейных устоев!
Впрочем, он нисколько не расстроился. Снова озабоченно глянул на часы и заключил:
— Что ж, оставайся. Гирин, подкидываю тебе этого ребенка. И прошу — если концерт кончится поздно, проводи ребенка домой.
Крепко пожав руку однокурснику и неопределенно улыбнувшись жене, он поспешно удалился.
Гирин с трудом скрывал нахлынувшее на него волнение. Он не сразу мог определить, как себя держать, что говорить, куда предложить пойти.
— У няньки весьма озабоченный вид, — пошутила Вера.
— Дак… — Никита Иванович произнес типичное уральское «дак» или даже «дэк» вместо обычного «так». — Очень уж ответственный ребенок.
— Ничего, он обещает хорошо себя вести.
Они вышли из зала и снова окунулись в веселую сутолоку вечера.
— Прежде всего я хочу покормить ребенка, — сказал Гирин.
— Ребенок сыт, но нянька, очевидно, сама проголодалась.
— Да, она перекусила утром в министерстве — и с тех пор ни маковой росинки во рту.
— Бедненькая! — Вера взяла Никиту Ивановича под руку. — В таком случае давайте пробираться в буфет.
Спустившись этажом ниже, они проделали весьма замысловатый путь через большой зал, заполненный танцующими.
В фойе, оборудованном под буфет, творилась настоящая кутерьма. Рушились симметричные линии столиков. Люди, желая сидеть компаниями, сдвигали по два, по три, а то и по четыре стола вместе. Откуда-то поспешно стаскивались стулья, но их все равно не хватало. Было забавно видеть, как два каких-то грузных, седовласых человека хитроумно размещались на одном стуле и, обнявшись, поддерживали друг друга.
Один столик еще сохранился свободным. Правда, стульев около него уже не осталось, но тем выразительнее выглядели ничем не загороженные тарелки и вазы с разной снедью да несколько бутылок с пивом и водами. Никита Иванович и Вера ринулись к столику. Но одновременно с ними сюда подоспели еще двое претендентов.
— Чур наше, чур наше! — крикнул один из них, толстяк с бритой головой, отяжеленной по крайней мере тремя подбородками.
— Дэк разместимся же, — миролюбиво сказал Никита Иванович.
— А вас только двое? — с деланой подозрительностью спросил толстяк.
— Один, — вмешалась Вера. — Я не в счет.
— Э-э, нет, вдвоем вы нас больше устраиваете. — Толстяк приветливо улыбнулся, без того широкие подбородки еще более раздались в стороны.
Его товарищ, наоборот, отличался необыкновенной худощавостью. Клетчатый пиджак из толстой материи, модный и дешевый, — такие нарасхват покупает молодежь, — висел на нем, как на доске. Впрочем, судя по всему в данном случае обладателя пиджака устраивала лишь цена. Все остальное его, очевидно, абсолютно не интересовало.
Подкрепляться пришлось стоя, и это страшно развеселило компанию. За столиком легко установилась совсем домашняя атмосфера. Еще не успев перезнакомиться, все почувствовали себя так, словно много лет знали друг друга. Толстяк сразу же начал балагурить. Этот жизнерадостный, смешливый человек, казалось, был создан для того, чтобы веселить себя и других. Он сыпал остротами, рассказывал истории одну забавнее другой и при этом больше всех хохотал сам, сотрясая свое огромное тело и поминутно вытирая платком голову и шею.
Обладатель клетчатого пиджака держался со спокойной, естественной скромностью. Но его глаза — усталые, с красными, воспаленными веками — излучали такое радушие, такую почти детскую, наивную доброту, что невольно хотелось все время улыбаться им в ответ.
Спохватившись, стали отрекомендовываться друг другу.
— Гонорарий Подвальский, журнализд, — представился толстяк, выделяя неправильно произнесенное окончание. Насладившись недоуменными лицами Веры и Никиты Ивановича, представился заново: — Себастьянов Владимир Александрович. Между
