Сгорает память.
А по гарям - зимы.
И в этих вечных зимах
Я поблек:
Так тягостно мне,
Так невыносимо
От героизма нищих и калек.
* * *
Церковь - словно погасший фонарь.
Не пойму - слышу звон или помню?
Не зови меня,
Новый звонарь,
На поруганную колокольню.
Нету веры былой.
Нет огня:
Много минуло,
Все ль миновало?
Я тебя не спасу,
Ты - меня,
Как в нашествие ревтрибунала.
Зависть правит толпой и азарт,
Срам и страх с круговою порукой.
Не зови.
105
Не вернусь я назад.
Мертвым звоном меня не аукай.
БЛАГОВЕСТ
Едва под звоны
Отворили храмы,
Как хлынули толпой
В дворяне хамы.
Не дай нам Бог,
Изменится погода -
Не миновать
Семнадцатого года.
МАТУШКА
Величают тебя белой лебедью,
Свет-Ярославной.
С безответным вопросом
Подхожу к тебе, как по ножам:
Христианка ли ты,
Если ты не была православной?
Православна ли ты,
Полосуя плетьми прихожан?
Что ж вы, братья по вере,
Мужиков забивали в колодки
И вели на торги
Продавать православных, как скот?
И шалел от бесправья мужик,
Как от яростной водки,
Наспех лоб осенив,
Торопился в дубраву на сход.
Ой, не раз ты, не раз
Спотыкалась, Россия, на ровном:
То приказ, то указ -
Проявление высших забот.
Разъясняли друг другу
Православные волки и овны:
Общей Родины нет,
Есть своя у рабов и господ.
Непролазная ложь,
Будто прежде любили друг друга.
Отвернулся Господь?
Государю и нам не помог?
С головами накрыла нас всех
Бело-красная вьюга,
И семнадцатый год
Совместил эпилог и пролог.
106
ПЕВЦЫ
Певцы-слепцы,
Нам было так по нраву,
Свой край любя,
Воспеть над ним расправу.
Мы, славя слепо,
Приближали день -
День погребенья
Русских деревень!
О как звонкомедально лесть звучала -
Разбойный улюлюкающий гимн!
С тех самых пор положено начало
Губить - одним,
А каяться - другим.
Российский панихидный день -
Наш праздник:
Гуляй, круши,
Чтобы в конце концов
За море слез,
Немыслимые казни
Посмертно обвинить вождя слепцов.
Отчизна, через сомкнутые веки
Я плачу о себе,
О человеке...
Сам пред собой - в закате золотом -
Слепой пастух,
Растоптанный скотом.
МУЖИК
Недавно в гости не просили -
Сегодня грабят.
Воронье,
Не надо каркать о России,
Вы трижды предали ее.
Кровь полевая не остыла.
Непостижимо:
Не враги -
Извечные каптеры тыла
Опять сгибают в три дуги
Того, кто мыкал все напасти,
Да в самый смак,
Да в самый шик
Тебя, Архангел серой масти,
Российский спившийся мужик!
Не от трудов душа сломалась,
От вечной лжи
Ты сдал хребтом,
И если б выпрямился малость,
Стоял бы в уровень
С Христом.
107
* * *
Запеть бы мне,
Да голос тих.
Едва подумаю о добром,
Бьет сердце изнутри по ребрам,
И бред слетает с губ моих.
И явь мне шепчет:
Не трави
Живых! Пой в пустошь на причале.
Вся наша слава на крови -
Идейный полигон печали.
Не примирив народ и власть,
Служивых со сторожевыми
Дано нам
Вечно мертвых клясть
И лебезить перед живыми.
108
![]()
ОБУГЛЕННЫЕ ВЕКОМ
«Мы входили в жизнь без идеологических
шор, с широко распахнутыми глазами от бомб
1941 года. Мои откровения не давались мне
через лозунги и декреты. Всегда через личные
потери, через страдания. Мы искали в
правителе высшего судию, а находили в рабе
палача. Мы жаждали от сильного
покровительства, а находили в слабом садиста.
Мы искали в незнакомом друга, а находили в
кровном врага…
Мы собачьими глазами просили у
общества участливой нежности, а общество
обеспечивало нас ненавистью по высшей
категории. Материнскую ласку, друга,
любимую, свободу, пайку и махорку нам
годами заменяла ненависть. Так было до тех
пор, пока я не увидел, что ненависть плачет
беспомощными слезами… Почему? Потому
что наша ненависть являла собой
бессмысленную, щенячью форму самозащиты,
рассчитанную на милосердие от обнаженной
общественной дикости. Мы входили в мир без
идеологических шор и уходим без иллюзий.
Именно это укрепляет меня в убежденности: рано или поздно, при мне это произойдет или
без меня, если ненависть способна заплакать покаянными слезами, Родина неизбежно
обретет чело-веческий облик. Так думаю. Над этим работаю» - таким предисловием
начинается сбор-ник стихов «Обугленные веком» (1995 год). Точнее концепцию своего
творчества Михаил не выразил, пожалуй, больше никогда.
Изданием этого сборника он обязан Совету самоуправления (так тогда называлась
городская Дума) и Администрации города, а инициатором выступил депутат-коммунист
Владимир Громов. Удивительным образом за стихи Михаила хватались представители
самых разных политических течений: им казалось, что он бьет их врагов, и только потом
соображали, что в такой же степени это повернуто против них.
Володя - бывший железнодорожник, которого мы более знали как исполнителя бар-
довских песен и прекрасного, чуткого человека. Бывал у нас дома. Обладал редким по
проникновенности тенором, играл на гитаре. Ему Миша посвятил одно из своих лучших
стихотворений «Слева - чаща. Леса...», которое мы полюбили в его исполнении.
К тому времени, как мы подружились, Володе было за сорок. Он имел высшее ин-
женерное образование, но трудился машинистом тепловоза (здесь больше платили). Рабо-
ту любил - в его рассказах о дальних рейсах много поэзии. Но вот выработаны годы, необ-
ходимые машинисту для получения пенсии, а сил еще достаточно, в душе неудовлетво-
ренность. Володя вступает в Коммунистическую партию и с головой окунается в полити-
ку. Сначала он становится одним из самых видных депутатов городского Совета самоуп-
равления, а потом делает головокружительный взлет - по спискам КПРФ проходит в Госу-
дарственную Думу. Мы догадывались, что поддерживая Михаила, Володя рассчитывал
привлечь его к агитационной работе. Стихи нравились, и компартию Громов поддерживал
искренне, только, думается, идеалы КПРФ он больше сочинял... Миша утешал: «Володя,
109
не переживай. Для меня неважно, сколько партийности в человеке – важно, сколько чело-
вечности в партии».
(Через четыре года Громов вернется из Москвы и отойдет от политики. На расспро-
сы будет только с досадой махать рукой, да мы и не станем спрашивать. По слухам, он хо-
