Дядя Гриша кивнул Бублику на стул и сказал, обращаясь к дяде Ване:
— А мы вот так походим!
— А мы вот так!
— А мы вот так!
Потом дядя Гриша засмеялся тихим смехом и задрал голову к потолку:
— Опять, Иван, мат тебе! Ты сегодня что-то совсем бестолковый?
Дядя Ваня как-то неуверенно вынул из кармана платок, обмотал его воронкой вокруг носа, подышал громко, наморщив лоб, хотел, видимо, чихнуть, но не чихнул, спрятал платок назад и вздохнул.
— Не заболел разом? От меня ведь можно заразиться, Ваня, говорил тебе — садись подальше, так не послушал.
— А я и не больной вовсе.
— Чего же проигрываешь подряд?
— Голова не варит сегодня что-то — наверно, к перемене погоды.
— Может, оно и так, — миролюбиво согласился дядя Гриша и тут вспомнил про Бублика, поворотился к нему, подправил плед на коленях. Под пледом были тапочки из велюра с бантом посередке. Симпатичные тапочки, пошитые для уюта и благополучной домашности. Бублик туго покашлял и привстал:
— У меня к вам дельце, Григорий Лукьянович…
— Без дельца к нам не ходят, — ответил дядя Ваня и приоткрыл рот, ощупывая двумя пальцами, с нежностью, кончик носа.
— Оно понятно, — сказал Аким Никифорович: — Вы — люди заметные.
— Ты короче! — отрезал дядя Ваня и чихнул вяло, почти неслышно, будто кот.
— Я к вам, собственно, от профсоюзов, — начал скороговоркой Бублик, клонясь и нащупывая рукой у груди холодную бутылку, принесенную с собой. — Просьба у меня к вам великая. У нас к вам, так вернее будет.
— От каких таких профсоюзов? — спросил дядя Ваня, подозрительно сощуриваясь.
— От строительных. Я представляю трест Гражданстрой.
— Что-то я не видел таких в тресте?
— Дай, Иван, человеку изложиться, — сказал дядя Гриша благодушно. — Зачем перебиваешь?
— Не видал я таких молодцов в тресте!
— С просьбой я к вам. Дело, значит, такого свойства. Деликатного, я бы подчеркнул, свойства…
— Не видал я таких в профсоюзе!
— Есть у нас санаторий для детей со слабыми легкими, для туберкулезных, если говорить откровенно, детей…
— Нет у них такого санатория! Есть загородный интернат для детей с дефектами речи!
— И вот мы подумали: приближается весенний праздник — Первомай…
— Интернат этот по линии просвещения, трест же шефствует — это верно.
— Да помолчи ты, ради бога, Иван!
— Он врет, Гриша! Для заик интернат предназначен, я же в курсе. Выдумал — чахоточные дети, это в наше-то время, дурак!
…— И вот родилась у нас, значит, мысль подарить ребятишкам новую мебель за наличный расчет.
— Там племянник мой учился — Олег… Ты же знаешь его, Гриша? Женат теперь, а все одно заикается, будто каша у него во рту горячая. И особенность одна наблюдается: когда матерится, все у него ладно идет, как у Левитана по радио.
— И родилась у нас, значит, мысль подарить мебель. Арабскую.
— Верно, поступали недавно арабские стенки, — пояснил дядя Ваня исключительно для дяди Гриши, не обращая на Бублика ни малейшего внимания. — Помню.
…— Стенка эта с музыкой, открываешь дверцу и — песенка льется. Приятно же! — Бублик осторожно, как на похоронах, сел, терзаемый сомнениями: выставлять бутылку тотчас же или чуть позже? Обычно внутренний голос подсказывал, как быть, а тут внутренний голос молчал. — Приятно же, когда музыка играет. Дети это любят.
— Слушай, Гриш, я все про Олега, про племяша-то. Еще одна особенность: на жену когда лается, тоже все ясно произносит. Ить надо же так! А на работе, он слесарь при автобазе, сплошное заикание. Ни хрена не разберешь, ну — чисто обезьяна: бу-бу, а, ы-ыы. Так и не вылечился. Я его в санаторий устраивал.
Бублик тем временем пока что утвердился в мысли: с бутылкой высовываться рановато. Дядя Гриша смотрел куда-то поверх головы гостя рассеянно и грустно. Бублик, чтобы отвлечь державного старика от побочных всяких думок, сказал громко:
— Для детей стараемся, без корысти!
Дядя Гриша не очнулся, зато дядя Ваня был начеку:
— Врет он! Чтоб профсоюзы да мебель не достали — быть такого не может! Ты, молодой человек, туфли на высоком каблуке носишь?
Акима Никифоровича последний вопрос озадачил и растревожил:
— Причем здесь туфли?
— А притом. На высоком каблуке, туфли у тебя?
— Ну, на высоком.
— Так и знал!
— Что это вы знали?
— Туфли на высоком каблуке, по моим наблюдениям, носят мужчины с половыми отклонениями и также проходимцы.
Бублик после этого заявления слегка отвесил нижнюю губу, а дядя Гриша засмеялся, и кресло под ним заскрипело.
— Иван, где такой мудрости набрался? И за что оскорбляешь человека?
— Я не оскорбляю! Конечно, теперь такие туфли многие приобрели, а первыми напялили развратники, это мое наблюдение. Вот он, — Дядя Ваня указал тонким пальцем на Бублика. — Уверен, одним из первых в городе каблуки достал, а? (Так оно в общем-то и было: жена Шурочка урвала модную обутку на базе, минуя прилавок. Деньги на покупку давала Акимова мать. Операция проводилась в лихорадочной спешке).
На вопрос дяди Вани Бублик предпочел не отвечать, лишь пожал плечами, выказывая видом своим, что хоть он и обижен несправедливым наскоком, но готов смолчать исключительно ради уважения к этому дому.
— Дети, они без ласки не могут, — мыкнул Аким Никифорович, ерзая. Дюжая его шея залилась закатной краской. — Цветы нашей жизни и всякое такое, верно я говорю, товарищи?
— Врешь ты все! — Дядя Ваня махнул рукой, и нос его, казалось, вмиг сделался еще больше, а лицо — еще мрачнее. — Кто тебя сюда прислал, интересно?
— Профсоюзы.
Дядя Гриша снял плед с колен, аккуратно свернул его вчетверо и положил на расстеленную газету под ноги себе, потом дотянулся до Бублика, потрогал его плечо ладошкой, потрогал ласково и снисходительно:
— Мы тут стреляные воробьи, товарищ. Как зовут-то тебя?
— Аким.
— Мы — битые и стреляные, нас путать не надо. Правду скажешь, послушаем, дальше врать будешь — на дверь укажем.
— По загривку еще навернем! — решительно добавил дядя Ваня. — Я не смогу по загривку-то, Гриша вон еще при силе, он управится.
— Не стану я его бить, — сказал дядя Гриша, улыбаясь глазами. — Он ничего вроде парень.
Дядя Ваня же топорщился, как мокрый ворон на телеграфном проводе, осуждающе качал головой и сопел с легким присвистом:
— Ходют тут всякие! Ты не верь ему, Гриша, и прочь гони, пока он тебе мозги не запудрил.
— Да погоди ты, Иван, на самом-то деле, слово сказать не даешь! У вас и правда ботинки на высоком каблуке, товарищ?
Аким Бублик обиженно кивнул: правда.
— И не наши, европейские или мексиканские! — вставил дядя Ваня, оживившись. — Такие вот, как этот, обязательно заморскую обувь носят. Такие, как этот, другой цели в жизни не имеют, кроме как достать японский транзистор или американские джинсы. За побрякушку или тряпку он в попы пойдет или в соловьи-разбойники, душу свою мокрую за это заложит не сморгнувши! Я на таких, слава богу, насмотрелся.
— Не разоблачай, Иван. Хватит разоблачать-то. — Дядя Гриша подобрал с газеты плед, положил его на колени себе опять, призадумался накоротке и вынес решение:
— Вы ступайте, пожалуй, гражданин. Ступайте себе…
Аким Бублик прикоснулся к бутылке в кармане, и ему почудилось, что стекло горячее, он услышал, как беда, приближаясь неминуче, стучит сапогами. У беды той сапоги были кованы железом, будто у завоевателя. Нежданно нахлынул сладкий запах стружек, томительный дух соснового смолья, встала картина из детства: отец за руку привел Акима в столярку на заднем дворе центральной городской почты. В столярке работал отцовский знакомый, горновой, списанный из доменного цеха по причине слабого здоровья, чернобровый и усатый Игнат Сыромятников, бывавший в доме Бубликов по праздникам и просто по субботам. Столяр встретил их радушно, усадил на лавку в углу, заваленном стружками, похожими на пену, которая тряслась мелко и вздрагивала, когда за стенкой кто-то включал мотор.
— Вот, Игнат, — сказал отец со смущением. — Парень самокат хочет иметь, я у механиков подшипники достал.
— Какой он хочет иметь самокат?
Отец пожал плечами: он не знал, какой нужен самокат. Столяр вынул из-за уха карандаш, велел Акиму нарисовать машину, растолковать по ходу, что и как. Агрегат был нарисован коряво, на куске фанеры, отец пофыркал иронически, но Игнат Сыромятников приветил пацана и погладил по голове: хватка есть, мол, и общий замысел тут уловить вполне даже можно, и предложил, разглаживая усы мундштуком:
— Если парнишка загорелся, пусть сам тут вот строгает и пилит. Глазное — самому изладить, тогда и радость будет настоящая, а готовое брать — оно так и неинтересно. Я тебе, Акимка, верстачок налажу, и дело в шляпе. Приходи, когда уроки приготовишь, и работай себе. И мне веселей будет: я, брат, мужик компанейский.
