— Где давали? — Бублик показал пальцем на бутылки.
— В молочном давали. — Гражданин подергал козырек кепки и кашлянул с деликатностью. Он был не молод и не стар, как раз в том возрасте, когда умеют прощать слабости ближнего.
— Меня один вопрос мучает, — сказал Бублик. — Я вижу, что вы тот самый человек, который может на мой вопрос ответить. Почему рыжих стало меньше? Когда я учился в школе, на рыжих собаки не лаяли, потому что их было много.
— Собак?
— Рыжих! Собак было меньше.
Встречный медленно стянул кепку с головы и показан в улыбке железные зубы. Вопрос ему понравился:
— Представьте, а ведь натурально больше было рыжих! Я полагаю так. Да. Прибегну, с вашего позволения, к сравнению. Когда металл не красят и не смазывают, он покрывается ржавчиной. Согласны?
— Согласен.
— Ну, вот. Когда мы сами себя не красили и не чистили, мы слегка ржавели. Наступило благополучие, и мы не ржавеем. Рыжие появляются от худосочия, что ли… Вот вам моя версия. Вы торт несете? Так торты не носят, товарищ.
— А? Нет, не торт это. И я с вами согласен насчет рыжих. Они — как сигнал бедствия для народа, как семафор, значит: на красный свет езда запрещена. И характер у них неприятный.
— У кого, простите?
— У рыжих.
— Не совсем уверен. У меня приятель был пламенной, можно сказать, масти, а человек — милейший.
— Раз на раз не приходится.
— Оно верно. Однако всего хорошего — тороплюсь. А торт вы испортили безнадежно.
— Это не торт, — ответил Бублик уже в спину мужчине, с которым так приятно поговорилось. Было жалко, что гражданин в грузинской кепке уходит, но остановить его как-то не подвернулось предлога, сразу же возникло необоримое желание посмотреть, что содержит коробка, которую всучил в прихожей квартиры Лютикова злой старик дядя Ваня. Дядя Гриша Акима Никифоровича в итоге пожалел и написал даже записку заведующему складом некоему Симе Чемоданову, дядя Ваня же не примирился и сказал в прихожей:
— Ты — пустой малый, но подарок я тебе сделаю, так уж и быть. — И всучил коробку. Не от добра всучил, конечно, старая вешалка! Бублик свернул с тротуара и, продравшись сквозь кусты, остановился в кромешной тьме и разорвал картон, потому что нейлоновый шнур не поддался силе, вернулся под фонарь с велюровой шляпой в руке, недоумевая: почему шляпа, почему велюровая и почему размером на две или три нормальных головы? На эти загадки Бублик не нашел ответа, но шляпу не бросил на всякий случай, поплелся домой в развеселом настроении.
Настала пора сказать несколько слов про заведующего складом Симу Чемоданова, потому что, выясняется, без него в повести не обойтись.
Сима Чемоданов рос и мужал в послевоенные годы, когда средняя школа наша нажимала больше на гуманитарные науки и положительный литературный герой стоял в центре воспитательного процесса, когда молодежь не знала уроков труда, когда в моде были дискуссии о любви и дружбе и когда мы готовили только героев, летчиков, великих ученых, а о слесарях-сантехниках, к примеру, никто не помышлял. Родители Симы работали на заводе, получали хорошие деньги и всячески огораживали единственного сына от прозы жизни, руководствуясь принципом: нам было трудно, пусть ему будет легче. Если вы помните, и мать Акима Бублика руководствовалась тем же принципом и весьма преуспела, вырастив орясину. Сима же Чемоданов в семнадцать лет, имея в кармане аттестат зрелости, был идеалистом чистой воды. Стоит еще отметить, что недюжинное влияние на формирование его личности, как принято выражаться, имел пример дяди Гриши Лютикова. Чемодановы жили с Лютиковым на одной лестничной площадке, и Сима, будучи мальчишкой, своими глазами видел, как дядя Гриша, молодой тогда и полный удали, положил на лопатки директора магазина за то, что тот разбазаривал тюль, как потом сосед сделался поборником справедливости в городском масштабе. Симе тоже хотелось подвига, потому он, окончив десять классов, вопреки воле родителей поступил учиться в торговый техникум, чтобы после его окончания вести аскетическую жизнь и бороться со злом на самом переднем крае. Сима был наивен, доверчив, и руководимые им торговые точки систематически подпадали под растрату. Не единожды Чемоданову грозили судом, тогда он запил горькую безоглядно и с купеческим размахом, потом без видимых причин, когда все уже считали, что он — малый конченый, остановился и после месяца ночных бдений написал лекцию-исповедь о вредоносной сути алкоголя, один экземпляр своей исповеди тотчас же направил в издательство, настоятельно рекомендуя тамошним умным товарищам напечатать книгу для широкого пользования, со вторым экземпляром стал вечерами ходить по питейным заведениям. В ресторанах Сима демонстративно заказывал чай без сахара, осматривал зал вприщур, гипнотическим взглядом, и когда на него начинали обращать внимание люди с ближайших столиков, он вставал, откашливался и читал с выражением наиболее впечатляющие куски из своей рукописи «Покаянное слово пропойцы». Ресторанная публика, известно, не любит обременять себя размышлениями о пагубности бражного веселья, поэтому сперва проповедника выводили на улицу под локоток, потом стали толкать взашей и, наконец, побили. Швейцары вскоре уже знали Чемоданова в лицо и, как только он появлялся у раздевалки, звали по телефону милицию. Зловредный Сима втягивал милиционеров в дискуссии, демонстрируя начитанность, пытаясь убедить представителей власти, что ничего худого он не совершает и действует, если разобраться, в интересах общества. Симу не возили по отделениям в машине под названием «раковая шейка», его вытесняли на воздух и отпускали на все четыре стороны, потому что от него не пахло водкой. Если бы пахло, он сразу бы потерял львиную часть своих гражданских прав. Сима боролся последовательно и стоически, но доконало его письмо из издательства, в котором говорилось, что автор, дескать, не без способностей, но совсем неопытный и ему стоит чаще обращаться к классической русской и зарубежной, конечно, литературе. В заключение перечислялись классики. На первом месте стоял Александр Сергеевич Пушкин и дальше по порядку и рангу шли другие корифеи. Потом еще подчеркивалось, что в нашей жизни много и светлых сторон, на которые в первую очередь следует обращать внимание юноше, делающему первые шаги на литературном поприще. Чемоданову к тому моменту, когда было получено письмо, перевалило сильно за тридцать, Пушкина к тому времени он уже прочитал не единожды, выплатил несколько тысяч из своей небогатой зарплаты на погашение растрат, два раза ночевал в вытрезвителе, от него ушла жена. Сима после злополучного письма потускнел, замкнулся и прекратил всякую самостийную общественную деятельность. Период застоя и сомнений продолжался без перерыва целых полгода, потом Сима вдруг купил на барахолке тульскую гармошку, купил в нотном магазине самоучитель и начал разучивать пассажи на балконе вечерами, когда люди, известно, настроены отдыхать. В ЖКО, в товарищеский суд, в торг, в милицию опять посыпались жалобы: не дает, мол, этот паразит с третьего этажа предаваться культурному досугу, не дает посидеть перед телевизором, гармошка его визжит и стонет, как недорезанный боров. Один пенсионер, бывший кавалерист, пытался достать гармониста с помощью спиннинга: отставной кавалерийский командир бросал в Симу старый ботинок, привязанный к леске, но поскольку со спиннингом обращаться не так-то просто (а пенсионер был из рыбаков-теоретиков), то ботинок однажды ударил по горбу возчика, доставляющего на смирном меринке кефир по детским учреждениям. Кавалерист упражнения с рыбацкой снастью оставил и лишь грозил Симе Чемоданову кулаком из своего окна. Были еще всякие мелкие вылазки, направленные против гармошки. Заведующий складом тем временем, набираясь опыта, играл все лучше и складнее. Начал он, как полагается, с простейшего, к осени уже сносно выводил популярные песни, а когда упали снега, перенес упражнения в квартиру. Зима в Сибири длинная, и музыкальное озорство улица забыла, однако ранней весной, когда еще падала капель, дверь на балконе Симы Чемоданова однажды была широко растворена, и на свет божий торжественно вышел неуемный наш герой. Он улыбался, любуясь мокрой улицей и мокрыми домами, мокрыми крышами и скамейками. Деревья были похожи в ту пору на большие старые веники. Никакой отрады окрест не наблюдалось, но утомленный город сулил вскорости зарумяниться и посвежеть, потому что робко еще, но подступала весна — очистительница и обворожительница, воспетая нами на множество ладов, любимая нами и долгожданная.
Вышел, значит, однажды Сима Чемоданов на свет божий (дело было ранним утром) и вывесил вдоль окон транспарант, исписанный оранжевыми буквами и гласивший: «Товарищи! Играю по заявкам прохожих и дорогих соседей как песенную музыку, так и классическую. Стараюсь бескорыстно и от чистого сердца!» Оранжевые буквы прочитали многие жители тесной каменной окрестности и тоже пооткрывали двери балконов исключительно ради любопытства. Представительная комиссия, составленная как из штатных работников домоуправления, так и из видных общественников квартала, просила Симу снять со стены писанину по тем соображениям, что ее не принято вешать в частном порядке. Кладовщика увещевали на разные лады, будто мальчишку дошкольного возраста, но наткнулись на твердый отпор. Общественники говорили: «Если каждый начнет вешать, чего тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет». Общественники опять терпеливо говорили: «Если каждый играть начнет, что тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет. Я для людей стараюсь, настроение у людей поднять хочу, что в том плохого?» Ничего в том плохого нет, но существуют, мол, концертные залы, филармония передвижная ездит, по телевизору каждый день фугу Баха передают, всякое, даже дерьмовое кино, государственный оркестр сопровождает так громко, что уши в череп вдавливаются, чего же еще надо?» Сима отвечал: «Прошу закрыть дверь моей квартиры с той стороны, то есть, с лестничной площадки, вы мне мешаете творчески работать!»
