Он сказал это, чуть ли не извиняясь, будто прося прощения за то, что упоминает о таком обыденном деле перед какой-то очень важной особой. После короткого молчания Менехм сплюнул на пол помоста, потер нос и произнес:
– Трамаха загрызли волки, когда он пошел на охоту. Что же касается Эвния, мне сказали, что он напился, и когти Диониса впились в его мозг, и заставили его несколько раз вонзить в себя кинжал… Какое я имею отношение ко всему этому?
Гераклес быстро возразил:
– Такое, что оба они, вместе с Анфисом, приходили по ночам к тебе в мастерскую и участвовали в твоих интересных развлечениях. И что все трое восхищались тобой и отвечали на твои любовные домогательства, но ты отдавал предпочтение лишь одному. И что наверняка между ними были споры и, возможно, угрозы, ибо развлечения, которые ты устраиваешь с эфебами, пользуются не очень-то доброй славой, и никто из них не желал, чтобы о них узнали… И что Трамах не ходил на охоту, но в тот день, когда он вышел из Афин, твоя мастерская была закрыта, и тебя никто нигде не видел…
Диагор приподнял брови и посмотрел на Гераклеса, потому что не знал об этом последнем факте. Но Разгадыватель продолжил речь, словно декламируя обрядовое песнопение:
– И что на самом деле Трамаха убили или избили до потери сознания и бросили на волю волкам… И что вчера вечером Эвний и Анфис после твоего спектакля пришли сюда. И что твоя мастерская – ближайший дом к тому месту, где нашли сегодня утром Эвния. И что я наверняка знаю, что Эвния тоже убили, и что убийца совершил преступление в другом месте, а потом перетащил тело туда. И что логично предположить, что эти два места должны быть рядом, потому что никому не пришло бы в голову пройти через все Афины с трупом на плече. – Он остановился и почти дружелюбным жестом развел руки. – Как видишь, любезный Менехм, ты достаточно связан со всем этим.
Выражение лица Менехма было непроницаемым. Можно было подумать, что он улыбается, но взгляд его был мрачен. Не говоря ни слова, он медленно повернулся к мрамору, спиной к Гераклесу, и снова начал бить по нему размеренными ударами. Потом он заговорил, и голос его звучал насмешливо:
– О, рассуждение! О, как чудесно рассуждение и как тонко! – Он сдавленно рассмеялся. – Я обвинен из-за силлогизма! Более того: из-за того, что мой дом недалеко от участка горшечников. – Продолжая ваять, он медленно покачал головой и снова усмехнулся, как будто скульптура или сама работа его казались ему смехотворными. – Вот как теперь строим истину мы, афиняне: говорим о расстояниях, подсчитываем чувства, рассуждаем о фактах!..
– Менехм… – мягко проговорил Гераклес.
Но художник продолжал:
– В грядущие годы скажут, что Менехма обвинили из-за расстояния, из-за длины!.. Теперь все следует канону, я ведь уже говорил! Даже правосудие теперь всего лишь вопрос расстояния…
– Менехм, – так же мягко повторил Гераклес. – Откуда ты знал, что тело Эвния нашли на участке гончаров? Я этого не говорил.
Диагор поразился бурной реакции скульптора: он повернулся к Гераклесу, выпучив глаза, будто бы тот был неожиданно обретшей жизнь толстой Галатеей, На мгновение он онемел. Затем, собрав остатки голоса, воскликнул:
– Ты с ума сошел? Об этом все говорят!.. На что ты намекаешь?…
Гераклес опять вооружился самым скромным, извиняющимся тоном:
– Ничего, не волнуйся, это часть моего рассуждения о расстоянии.
А потом, почесав свою вытянутую голову, словно припомнив, добавил:
– Вот только не пойму, любезный Менехм, почему тебя разгневало только мое рассуждение о расстоянии, а не предположение, что кто-то убил Эвния… Зевса ради, это гораздо более нелепая мысль, и уж о ней-то точно никто не говорит, однако, похоже, ты сразу ее признал, как только я высказал ее. Ты начал высмеивать мое рассуждение о расстоянии, но не спросил: «Гераклес, почему ты так уверен в том, что Эвния убили?» Правда, Менехм, я не пойму.
Диагору было ничуть не жаль Менехма, несмотря на то, что он видел, как безжалостные выводы Разгадывателя все больше и больше повергают его в абсолютное смятение, загоняя в ловушку собственных исступленных речей, подобно тому, как (по словам некоторых путешественников, с которыми он говорил) озера гнили быстрее поглатывают тех, кто пытается спастись, барахтаясь и брыкаясь. В последовавшей плотной тишине ему захотелось добавить что-нибудь в насмешку, чтобы подчеркнуть одержанную над этой тварью победу. И с циничной усмешкой он сказал:
– Над красивой скульптурой работаешь, Менехм. Кто это?
На мгновение ему показалось, что ответа не будет. Но потом он заметил, что Менехм ухмыляется, и это обеспокоило его.
– Она называется «Переводчик». Человек, который пытается разгадать тайну написанного на другом языке текста, не отдавая себе отчета в том, что слова ведут лишь к новым словам, а мысли – к новым мыслям, Истина же остается непостижимой. Правда хорошее сравнение, ведь это делаем все мы?
Диагор не очень хорошо понял, что хотел сказать скульптор, но, не желая остаться в проигрыше, добавил:
– Очень интересная фигура. Что на ней за одежда? Она не похожа на греческую…
Менехм промолчал. Он смотрел на свое творение и улыбался.
– Можно мне посмотреть поближе?
– Да, – ответил Менехм.
Философ подошел к помосту и поднялся по одной из лестниц. Его шаги загремели по грязным доскам. Он подошел к статуе и вгляделся в ее профиль.
Мраморный человек, согнувшийся над столом, держал большим и указательным пальцами тонкое перо; со всех сторон его теснили свитки папируса. «Что это за одежда?» – задумался Диагор. Какой-то очень приталенный плащ… Явно чужеземные одежды. Он пригляделся к склоненной шее, выдающимся первым позвонкам – следует признать, изваяно хорошо, – к крупным прядям волос по обе стороны головы, к ушам с толстыми нелепыми мочками…
Лица он еще не видел: голова фигуры была слишком наклонена. Диагор тоже пригнулся и разглядел заметные залысины над висками, преждевременно обнажившиеся проплешины на голове… В то же время он не мог не залюбоваться его руками, худыми, исчерченными венами; правая держала черенок пера; левая покоилась ладонью вниз, придерживая пергамент, на котором он писал, на среднем пальце красовалось кольцо с выгравированным кругом на печати. Рядом с этой рукой лежал развернутый свиток папируса: наверняка это оригинал. Человек писал перевод на пергаменте. Даже написанные на нем буквы были вырезаны чисто и мастерски! Диагор с любопытством нагнулся через плечо фигуры и прочитал якобы только что «переведенные» слова. Он не знал, что они означают. Написано было:
«Он не знал, что они означают. Написано было»
Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разгля[53]
* * *
Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разглядел его.
Черты лица были[54]
– Он очень хитер, – сказал Гераклес, когда они вышли из мастерской. – Оставляет фразы незавершенными, как его скульптуры. Напускает на себя отвратительные манеры, чтобы мы отпрянули, зажав нос, но я уверен, со своими учениками он умеет быть очень любезным.
– Ты думаешь, это он?… – спросил Диагор.
– Не будем торопиться. Истина может находиться далеко, но ее терпение бесконечно, и она будет ждать нашего прихода. Пока же мне хотелось бы снова поговорить с Анфисом…
– Если не ошибаюсь, мы найдем его в Академии: сегодня вечером там ужин в честь одного из гостей Платона, и Анфис будет одним из виночерпиев.
– Чудесно, – улыбнулся Гераклес Понтор. – Потому что, кажется, Диагор, пришло мне время познакомиться с твоей Академией.[55]
7
В начале дорога, ведущая к философской школе Академии, – всего лишь незаметная тропинка, которая отделяется от Священного пути недалеко от Дипилонских ворот. Идущий по ней путник не ощущает ничего особенного: тропа заводит его в сосновый бор с высокими деревьями, извиваясь и одновременно остро сужаясь, как зуб, так что кажется, что в конце концов она выведет к непроходимой чаще и он так никуда и не попадет. Но когда первые изгибы остаются позади, над коротким и плотным скоплением камней и растений с выгнутыми, как клыки, листьями становится виден светлый фасад главного здания, кубический абрис цвета слоновой кости, аккуратно поставленный на плоскую вершину небольшого холм" а. Скоро дорога горделиво расширяется. На входе стоит портик. Никто точно не знает, кого хотел представить скульптор в двух лицах цвета кости или зубов, которые, сидя в своих нишах, в симметричном молчании наблюдают приход путника: некоторые утверждают, что это – Истинное и Ложное, другие – что Прекрасное и Благое, а третьи – их немного, но, возможно, они мудрее других, – считают, что статуи не изображают никого, это просто украшения (что-то же надо было все-таки поставить в этих нишах). Посередине надпись в рамке изогнутых линий: «Да не пройдет не знающий геометрии». Дальше – прекрасные сады Академа, исчерченные спутанными тропками. Стоящая в центре небольшой площади статуя героя, кажется, требует от посетителя должного уважения: левая рука ее вытянута, указательный палец смотрит вниз, в другой руке копье, взгляд прячется в отверстиях шлема с жестким гребнем из конского волоса с клыкастыми концами. На фоне зелени – мраморная строгость архитектуры. В школе есть открытые здания с белыми колоннами и зубчатыми красноватыми крышами для занятий летом и закрытое строение, где укрываются ученики и менторы, когда обнажает зубы холод. В гимнасии есть все необходимое, но он не такой большой, как в Ликее. Более скромные дома служат жилищем для преподавателей и местом работы для Платона.
