– А что ты пишешь, Филотекст? – спросил Платон.
– Все… – отозвался из сумрака старичок. – Поэзию, трагедии, комедии, прозу, эпос и другие самые разные жанры. Музы ко мне снисходительны и ни в чем особенно не препятствуют. С другой стороны, хотя Эвдокс говорил о моих якобы «видениях», сравнивая меня даже с Дельфийским оракулом, должен пояснить тебе, Платон, что я не «вижу» будущего, а выдумываю: я пишу о нем, а это для меня все равно что выдумывать. Исключительно ради удовольствия я представляю не похожие на этот миры и голоса, говорящие из Других, прошедших или будущих, времен; закончив мои творения, я читаю их и вижу, что они хороши. Если они плохи, а так тоже иногда бывает, я выбрасываю их и начинаю другие. – И после недолгого смеха, последовавшего за его словами, он добавил: – Верно, что Аполлон иногда позволяет мне делать выводы о том, что может случиться в будущем, и мне на самом деле кажется, что в конце концов мужчины и
женщины будут выполнять одну и ту же работу, как ты пишешь в «Диалогах». Однако не думаю, что могут существовать идеальные правительства или «золотые» правители, которые трудились бы на благо Города…
– Почему? – с искренним любопытством спросил Платон. – Верно, что в наши времена такие правительства вряд ли могут существовать. Но в далеком будущем, через сотни или тысячи лет… почему бы нет?
– Потому что, Платон, человек никогда не менялся и никогда не изменится, – ответил Филотекст. – Как ни горько нам это признать, человек не руководствуется незримыми совершенными Идеями, не руководствуется даже логикой, а следует лишь своим порывам, иррациональным желаниям…
Возникла внезапная дискуссия. Желая выступить, присутствующие перебивали друг друга. Но один голос, говоривший с витиеватым острым акцентом, перекрыл все другие:
– Я с этим согласен.
Лица обернулись к Крантору.
– Что ты хочешь сказать, Крантор? – спросил Эспевсип, один из самых уважаемых менторов, ибо все считали, что он унаследует Академию после смерти Платона.
– Что я с этим согласен.
– С чем? С тем, что сказал Филотекст?
– С этим.
Диагор закрыл глаза и начал про себя молиться.
– Значит, ты считаешь, что люди руководствуются не явно присутствующими Идеями, а иррациональными порывами?
Вместо того чтоб ответить, Крантор сказал:
– Раз уж тебе, Эспевсип, так нравятся сократические вопросы, я задам тебе такой: если бы тебе пришлось говорить об искусстве скульптуры, взял бы ты в пример прекраснейшую фигуру юноши, нарисованную на амфоре, или
ужасное испорченное глиняное изображение умирающего нищего?
– В твоей дилемме, Крантор, – ответил Эспевсип, не пытаясь скрыть вызванное неудовольствие, – ты не оставляешь мне другого выбора: я возьму глиняную фигуру, поскольку другая – не скульптура, а живопись,
– Так будем же говорить о глиняных фигурах, – улыбнулся Крантор, – а не о прекрасных картинах.
Коренастый философ тянул вино большими глотками и, казалось, не придавал никакого значения вызванному им интересу. Умостившись в ногах его ложа, Кербер, уродливый белый пес, без устали урча и жуя, расправлялся с остатками хозяйского ужина.
– Я не очень понял, что ты хотел сказать, – сказал Эспевсип.
– Я ничего не хотел сказать.
Диагор закусил губу, чтобы не вмешаться: он знал, что заговори он – гармония «симпозиума» с треском нарушится, подобно медовому печенью под острием клыков.
– Мне кажется, Крантор хочет сказать, что мы, человеческие существа, – всего лишь глиняные фигуры… – вмешался ментор Арпократ.
– Ты правда так считаешь? – спросил Эспевсип.
Крантор двусмысленно качнул головой.
– Любопытно, – произнес Эспевсип, – столько лет путешествуешь по далеким странам… а все еще не можешь выйти из своей пещеры. Потому что, я думаю, ты знаешь наш миф о пещере, не так ли? Узник, проведший всю жизнь в пещере, разглядывая тени от настоящих предметов и существ, вдруг обретает свободу и выходит на солнечный свет… понимая, что раньше видел только тени и что действительность гораздо красивее и сложнее, чем он представлял… О, Крантор, мне жаль тебя, ибо ты все еще в темнице и не видел сверкающего мира Идей![57]
Внезапно Крантор молниеносно поднялся, будто ему что-то до смерти наскучило: поза, другие сотрапезники или сам разговор. Его движение было так стремительно, что Гипсипил, ментор, больше всех похожий на Гераклеса Понтора своими округлыми, жирными формами, очнулся от вязкого сна, с которым он боролся с начала возлияний, и чуть не опрокинул на кристально чистого Эспевсипа чашу с вином. «А кстати, – мелькнула мысль у Диагора, – где Гераклес Понтор?» Его ложе было пусто, но Диагор не видел, как он встал.
– Все вы хорошо говорите, – сказал Крантор, растянув взъерошенную черную бороду в кривой ухмылке.
Он заходил вокруг лежавших сотрапезников. Иногда он покачивал головой и посмеивался, будто вся ситуация казалась ему очень потешной. Он заговорил:
– В отличие от вкусного мяса, поданного за этим столом, ваши слова нескончаемы… Я позабыл ораторское искусство, ибо жил в таких местах, где оно не нужно… Я знавал многих философов, для которых чувство было убедительнее речей… и знавал других, которых невозможно было убедить ни в чем, ибо они придерживались мнений, которые словами нельзя было ни высказать, ни осмыслить, ни доказать, ни оспорить, они лишь указывали пальцем на ночное небо, показывая, что не онемели, а погружены в беседу, подобную беседе звезд у нас над головами…
Он медленно шагал вокруг стола, но голос его помрачнел.
– Слова… Вы говорите… Я говорю… Мы читаем… Мы расшифровываем алфавит… И в то же время наш рот жует… Мы голодны… Правда?[58] Наш желудок получает пищу… Мы сопим и пыхтим… Вонзаем клыки в изогнутые куски мяса…
Вдруг он остановился и сказал, подчеркивая каждое слово:
– Обрати внимание, я сказал «клыки» и «изогнутые»!..[59]
Никто толком не понял, к кому из присутствовавших были обращены эти слова Крантора. Помедлив, он снова зашагал и заговорил:
– Вонзаем, повторяю, клыки в изогнутые куски мяса; и руки наши движутся, поднося ко рту винную чашу; и кожу нашу ерошат порывы ветра; и член наш вздымается, зачуяв красоту; и кишки наши иногда неповоротливы… и это проблема, не так ли? Признайся…[60]
– Да уж, что правда, то правда! – Гипсипил подумал, что обращались к нему. – Я не испражнялся как следует с последних Фесмофо…
Возмущенные менторы заставили его замолчать. Крантор продолжил:
– Мы испытываем ощущения… Ощущения, которые порой невозможно описать… Но сколько слов покрывают все это!.. Как ловко мы заменяем ими образы, идеи, чувства, факты!.. О, а что за полноводная словесная река – весь этот мир, и как мы плывем по ним!.. Ваша пещера, ваш драгоценный миф… Слова и только… Я вам что-то скажу, и скажу словами, но потом я снова замолчу: все, что мы думали, что будем думать, что уже знаем и что узнаем в будущем, абсолютно все – это красивая книга, которую мы вместе пишем и читаем! И в то время, как мы стараемся расшифровать и написать текст этой книги… наше тело… что?… Наше тело хочет чего-то… устает… усыхает… и в конце концов распадается… – Он сделал паузу. Широкое лицо растянулось в аристофановской улыбке маски. – Но… о, какая интересная книга! Какая увлекательная, и сколько в ней слов! Не так ли?
Когда Крантор закончил говорить, воцарилась полная тишина.[61]
Обрубок хвоста Кербера, следовавшего за хозяином, встал дыбом, и пес яростно залаял у его ног, показывая острые клыки, как бы вопрошая, что он теперь собирается делать. Крантор нагнулся, как нежный отец, который не сердится на маленького сына, отрывающего его от разговора со взрослыми, взял его в свои огромные руки и понес к дивану, как маленькую белую дорожную сумку, наполненную с одного конца и пустую с другого. С этого момента он, казалось, утратил всякий интерес к происходящему вокруг и принялся играть с собакой.
– Крантор использует слова, чтобы критиковать их, – заметил Эспевсип. – Как видите, говоря, он сам себе противоречит.
– Мне понравилась мысль о книге, в которой собраны все наши мысли, – проговорил Филотекст из тени. – Можно ли создать подобную книгу?
Платон коротко засмеялся.
– Как заметно, что ты писатель, а не философ! Я тоже когда-то писал… Поэтому могу легко отличить одно от другого.
– Возможно, это одно и то же, – возразил Филотекст. – Я выдумываю героев, а ты – истины. Но не будем отходить от темы. Он говорил о книге, которая отображает наше мышление… или наше познание вещей и существ. Возможно ли написать ее?
В эту минуту молодой геометр Каликл, единственным, но весьма заметным недостатком которого были неловкие движения, будто его конечности были вывихнуты, извинился, поднялся и перенес все свои кости в тень. Диагор заметил отсутствие Анфиса, главного виночерпия. Куда он подевался? Гераклес тоже не возвращался.
