Странно: когда в ноябре на корабле “Queen Mary” обрушилась лестница — жалость за сердце не схватила. А тут — все думалось о людях, оказавшихся в вагоне с психом, взорвавшим себя. Кто-то последним вбежал в поезд, радовался, что успел… А кого-то дома — на полминуты — кот задержал: повис на шторе, орал. Жизнь хозяину спас. Не любила Марина Москву (вернее, не смогла полюбить), но ощущение беды не отпускало: сколько там таких, как она, девчонок из провинции, ищущих счастья, — они-то и ездят в метро…
Денисова мама сразу написала. Беспокоилась: вдруг у Марины родственники в российской столице. Она трогательная — шлет письма, жизнь свою рассказывает, вопросами засыпает, а то и припишет: «Денис тебя так любит, я чувствую!»
«Навоображает, а потом “чувствует”», — комментирует Корто. Он считает, что Марина глупость сделала несусветную: взвалила на себя эту ношу — переписку. «Тебе заняться нечем?» — «Корто, это же твоя мать! Ей одиноко!» — «Всех идущих ко дну не спасешь. Старый закон: больше даешь — больше просят. Скоро каждый день писать станешь».
Он был безжалостным, Корто. Ни к другим у него не находилось жалости, ни к себе. Всякий раз, когда он возвращался с пробежки — мокрый, замученный, — у Марины возникало ощущение, что ей как будто до него не дотянуться. И когда он, по обыкновению, отмалчивался, она снова не могла дотянуться.
Она пыталась его прочитать. Но так с книгой, которую по главам выкладывают в Интернете: проглотил кусок и ждешь. Не знаешь даже, то ли две трети уже прочтено, то ли — одна сотая. Кликаешь, обновляешь страницу, а тебя дальше не пускают.
Не пускают, и отсюда желание приблизиться, уловить, прижаться. Поймать момент, когда он оторвался от компьютера, но еще не встал из-за стола, забраться к нему на колени, свернуться клубком, уткнуть нос в шею, в теплое, туда, где бьется венка. Корто.
Подержит на коленях минуту-другую, похлопает по спине: «Давай-давай, я сока хотел себе налить».
Оттого, что днем не можешь приблизиться, — радость ночью. Наконец-то он с тобой, не твой, но хотя бы с тобой. Люди это называют близостью, да, он сейчас близко, завтра опять не дотянешься. Радость плеснет через край, ты переведешь дыхание и уткнешься носом в шею, в теплое… Плевать, что днем было одиноко.
105
— Карим, я тебе говорила, что пойду работать. Полагаешь, буду сидеть с детьми до их совершеннолетия? — Вероника злилась.
— Почему бы и нет?
Еще недавно лояльного изображал. Лояльного мачо: в ресторанах угощал, цветы на дом присылал, такого от коренного француза пойди дождись, а этот считает нормальным ухаживать за женщиной. В начале знакомства с ним купила диван по частному объявлению — а как перевозить? Все организовал в два счета. Его повадки поначалу смешили: идешь с ним по улице — обнимет одной рукой, прижмет так, что шагать неудобно. Освобождаешься — обижается; по сторонам так и зыркает: «Это моя женщина!» А цепь? Золотая цепь на шее, снимать отказывается наотрез. «Ты на бульдога с ней похож» — опять обижается. У него еще браслет есть — золотой, массивный, но его, слава богу, на работу в префектуру не наденешь.
Нет, Карим и правда лояльный, вырос-то он здесь. А то, что мечтает жену дома засадить, — так это ж в генах. В остальном живет по-европейски, вот, не стали расписываться: признал детей, и всё. Правда, он родителям навстречу пошел: не хотели они брака с немусульманкой. А есть у него приятель Фарид — этот да. Коран разве что в туалет не носит. Держит аптеку, где сам и продавцом — умудряется пять раз в день намаз делать. Спросила: «А вы, Фарид, прямо за стойкой расстилаете коврик?» Кивнул. «Или после работы все намазы делаете, подряд?» Опять кивнул. Так и не поняла, как оно происходит. Когда в марте вышел закон о запрете хиджаба в школе, Фарид приходил, бубнил за дверями гостиной. Карим его «морально поддерживал».
А вот «Брантомский собор» не удалось ей в прихожей повесить. Эту фотографию получилось увеличить до размера небольшой картины. Там не сам собор, а его отражение в реке Дронне, чистой воды импрессионизм. Попросила Альберто встать, облокотиться о перила: размытая фигура на темном мосту… А собор — пропитавшийся солнцем, колокольня утопает в небе: вокруг нее оно голубое, а дальше цвет густеет. И всё это — короткими, зыбкими, быстрыми штрихами реки. Не пожелал Карим собора.
Что до Альберто… интересно, у него с русской серьезно? Он, конечно, мямля и жадюга. Но жадюга понятно отчего: не работает, сидит на пособии. Умен, поэтому каменщиком ему вкалывать не хочется. А то что мямля… В этом свое очарование было. На многое можно его уговорить, все понимает, не артачится, как некоторые. С детьми бы сидел. И отец был бы доволен… Ведь Альберто для него — как сын немножко, а с Каримом не складывается у них дружба.
Вдруг остро захотелось домой, к родителям, в Сен-Фуа-де-Лонга; захотелось в то лето, когда ездили с Альберто в Брантом, а на обратной дороге увидели пасущихся лошадей, бросили машину и пошли через скошенное поле, солнце садилось прямо в маленький табун, Альберто остановился: «Смотри!» Два колоса не попали под нож, и между ними паук сплел кружево: если наклониться, солнечный диск оказывается в сердце паутины. «Паук поймал солнце!» — сказал Альберто, и ей это понравилось. Днем он строил дом — стучал молотком и приходил передохнуть на задний двор, где она читала в тени высоких розовых кустов — самые усталые складывали цветочные гроздья на шифер подсобки, пристанище лопат и всякого хлама. Вечером отправлялись гулять. Как-то вышли на заброшенный колодец, увитый плющом — зеленый холмик, вздрагивающий при легчайшем ветерке. Из красных цветов соседнего куста вылетел рассеянный шмель, ударился Альберто в грудь и шмякнулся на землю. Смеялись… Разглядывали лягушек в пруду: если смотреть квакуше в «лицо», то кажется, что она улыбается.
А еще спасли зимородка. Хорошенькая неосторожная птичка: тельце рыжее, а спинка, хвост, крылышки и шапочка — цвета морской волны. Возле глаза по синему кисточкой с оранжевой краской мазнули. Длинный острый клюв, черный, и тощенькие красные лапки с рыжим пухом. Ловила рыбешку в Дронне и сама попалась в кошкины лапы. Альберто гладил птичку, приговаривал: «Что, Рыжик, страшно было? — повернулся: — Я буду звать тебя Рыж». Ведь зимородок, martin-pêcheur, мартен-рыбак — ее тезка…
Вероника заглянула в детскую: малышки спали. Середина дня. Забытый телефон Альберто она нашла по «Белым страницам».
106
«Ты голосовала? На “Франс-2” сказали, семьдесят один процент за Путина», — Матьё длинных писем не пишет, так, пару строк. Да и о чем писать?
Это она все затеяла: послала ему рисунки, затянула в переписку… с тайной целью: про Корто выспросить. У старого-то друга.
«А как же, в посольство ездила. Знаешь, что там на фасаде советская символика?»
Откуда Матьё знать.
Зато ему кое-что известно про Дениса. Не то чтобы — известно, «через панцирь не достучался», но «есть подозрения, что внутри там, как у черепахи: живое и чувствительное», — Матьё пририсовал смайлик. «Туда добраться-то можно?» — поинтересовалась Марина. «Можно. Расколоть панцирь, и все дела. Но сдохнет черепашка-то», — Матьё изобразил три смайлика и спросил, слышала ли она о писателе Раймоне Кено. «У него есть такая фраза: “Жить в панцире, то есть вывернув кости наружу, — каким кардинально иным должно быть видение жизни!”» Похоже, тут Матьё прав…
107
— Смотри, какие фотографии Катья прислала! — Воробушек щелкает мышкой. — Это ее дочка Танья на новогоднем празднике, она Снежинка. Это Танья едет с горки (снегу у вас!). Это Танья рисует за столом на кухне.
Воробушек умилен.
— А Катя-то сама где?
Воробушек ищет в письмах, выуживает: Катя на фоне компьютера с охапкой роз. Хорошая фотография.
— Это восьмое марта. У вас День женщин.
— Вот-вот. А Корто офранцузился, и праздник ему до лампочки.
— Да мне тоже. — Воробушек помолчал. — Но Катье пришлось послать открытку. Она настаивала. Она вообще с характером.
С таким характером, что в отрочестве выжила из дома Анькиного отца, о матери не подумала. Нет, не стоило их с Воробушком знакомить…
Альберто подумал и добавил:
— Упрямая, как Марьон, — и, понизив голос: — С ней совсем не получается общаться!
Верно, Марьон не мягкая и пушистая. Но ей, Марине, стоило бы у нее поучиться: знает, чего хочет, мужикам не доверяет, рассчитывает только на себя…
— Типичная француженка, — поморщился Воробушек. — За нее вступишься, еще и сам получишь. К тому же, — Альберто снова понизил голос, — она коммунистка.
— Мне все равно, — пожала плечом Марина. — А ты-то кто?
— Никто, — буркнул Воробушек. — Я совершенно аполитичен и даже на выборы не ходил.
Выборы — региональные, о них Марина уже наслушалась. У посольства ее атаковал странноватый тип: цветастый платок на шее, седые волосы развеваются на ветру. Из всех сознательных гражданок, явившихся избирать российского президента, в сеть к Бернару угодила именно она. Причина — пустячная: была в юбке (против обыкновения). У Бернара к девицам в джинсах — никакого уважения, из посольства одни «недостойные» выходили.
