— Как здесь хорошо! — воскликнул Микеле, водя ногами по дну. Иногда он зачерпывал ладонью воду и позволял ей медленно стекать между пальцев.
Мне тоже было хорошо. Весь мир, который я выстроила вокруг, чтобы чувствовать себя в безопасности, — учеба, школа Пресвятого Сердца, мать-настоятельница — все это вдруг показалось совершенно бессмысленным. Счастье было так близко, только руку протяни.
— Ты знаешь, несколько недель назад я видела призрак сестры моей матери.
— Ты видела призрак? Но их не бывает, — расхохотался Микеле.
— Мама говорит, что бывает. Или же это особый случай. Тетя Корнелия появляется, когда знает, что она нам нужна.
— Даже так? И что такого особенного она тебе сказала? Что за сообщение из потустороннего мира передала? Уж не сказала ли, что там лучше, чем здесь? — Микеле перестал смеяться, в его голосе зазвучала пронзительная нотка.
— Нет, она рассказала мне историю двух влюбленных.
Не знаю, почему я заговорила об этом. Может, просто хотела убедиться, что Микеле меня видит.
Больше в тот раз я ничего не сказала. Мой друг тоже молчал. Дул легкий ветерок; вздымающаяся неподалеку скала окрашивала поверхность воды в темный цвет своим отражением, и тень тянулась туда, где торчал еще один камень, составляющий единое целое со светлыми валунами. Разделял их и в то же время объединял. Мы с Микеле сидели плечом к плечу, такие одинокие, близкие и похожие. Возможно, в этом и был секрет нашей дружбы. Двое невидимок, помогающих друг другу воплотиться в реальности.
Через какое-то время в нескольких метрах от нас появилась пара влюбленных. Взявшись за руки, они тоже шли босиком по направлению к воде. Девушка была выше и, похоже, младше своего спутника. Ее пронзительный смех эхом скакал в бесконечно повторяющемся шуме прибоя. Они уютно устроились на скале, поглядели на море и начали целоваться. Два силуэта слились в одно темное тело; девушка, хихикая, делала слабые попытки освободиться. Их вид казался мне грубым и топорным по сравнению с образом маленькой девочки и мальчика, продававшего ткани.
— Она красивая, — сказала я.
Микеле посмотрел на меня, и его взгляд заставил меня смутиться.
— Да, но не красивее тебя.
Голова закружилась, и я поспешно отвернулась к морю, чья поверхность дрожала, как желе. Пьяняще пахло солью. Микеле все равно поймал мой взгляд, посмотрел пристально. В этот момент мы как будто заново узнали друг друга, осознали, что нас объединяет отстраненность от мира, в котором мы родились, и она может скрепить нас воедино, как клей. Мурашки побежали у меня по коже наперегонки со взглядом Микеле. Я хотела уже отвести глаза и снова повернуться к морю, но друг не дал мне времени на это. Он осторожно наклонился и поцеловал меня.
Я почувствовала себя маленькой девочкой из рассказа тети Корнелии: в мозгу словно бы тоже начали распахиваться новые бесконечные пространства, я как будто обнаружила нечто доселе неизвестное, а потом испугалась этого. Я оторвалась от губ Микеле через несколько секунд, ошеломленная и взволнованная. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. В молчаливом единении мы обулись и пошли обратно. Он подбрасывал ногами камешки, совсем как Винченцо, а я быстро шагала рядом. Время от времени я поднимала голову и фыркала. Меня нервировало, что я не понимаю, можно ли считать этот поцелуй прекрасным событием или же совсем наоборот. Да, мне понравился вкус губ Микеле, а еще больше — мысль, что он решил поцеловать именно меня, но это только все усложнило. Разве друзья целуются? Микеле был моим другом, единственным другом, и я не хотела потерять его, однако не чувствовала в себе уверенности Магдалины. К некоторым мыслям я еще не была готова. Мы прошли мимо набережной, оба охваченные сильной тревогой. Микеле чесал в затылке, время от времени поглядывая на меня, потом вертел головой по сторонам, будто искал тему для разговора. Я, никуда не сворачивая, шла к своей улице и не собиралась обсуждать случившееся. В конце концов, достаточно просто стереть этот поцелуй из памяти, и все вернется на круги своя. Мы вышли на площадь дель Феррарезе. Я очень волновалась, потому что опаздывала и надо было придумать какое-нибудь оправдание для родителей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я тебя еще немножко провожу.
Вот и все, что сказал Микеле. Я кивнула без особой уверенности, еще и потому, что мое внимание привлекла толпа тетушек у дороги к моему дому. Я заметила тетушку Наннину и жену Мелкомольного. Затем — бабушку Антониетту. Она оживленно разговаривала с незнакомой мне женщиной.
— Что происходит? — спросила я сама у себя.
Громкие голоса, слишком много, изумленных глаз. Что-то случилось, и прямо возле нашего дома. В этот момент я увидела, что из крошечной однокомнатной квартирки Полубабы вышли несколько человек.
— Смотри, там твой брат, — сказал мне Микеле.
Мы резко остановились, пытаясь понять, что происходит. Мать Полубабы — несчастная, уродливая, искалеченная женщина — размахивала палкой, будто намереваясь поколотить Винченцино и его банду: Роккино Церквосранца, Сальваторе Грязнулю и Карло Бескровного.
— И мой брат тоже там. Какая прекрасная пара! — добавил Микеле с ноткой сарказма.
Вдова кричала сквозь слезы:
— Вы убийцы! Шкуры облезлые, твари, прогнившие и внутри, и снаружи!
Она металась по улице со своей палкой, силясь пошире раскрыть рот в гримасе гнева, но этому мешал паралич, оставленный болезнью. Я ужасно испугалась, увидев ее изуродованное лицо и большие потухшие глаза. Ярость и страх еще больше исказили ее черты.
Я подошла к бабушке Антониетте:
— А что они сделали?
— Мария! — воскликнула та с тревогой. — Тебе лучше уйти. Кое-чего ты не должна видеть.
Но тут же бабушку отвлекли соседки. Бурно жестикулируя, с мрачным лицом, она одновременно говорила со мной и с ними. Голос ее дрожал от сдерживаемых слез.
Микеле взял меня за руку, и мы подошли к двери. В полумраке можно было рассмотреть какой-то деревянный предмет, похожий на стул, а еще неубранную постель и зеркало с отбитым краем, отражающее свет с улицы. Везде валялись кусочки ткани и кожи вперемешку с ножами и шильями. Однако больше всего меня потрясло зрелище в глубине комнаты. У подножия кровати свернулся тощий клубок, состоящий, кажется, из одних костей.
Когда глаза привыкли к слабому освещению, я различила худые ноги, прижатые к груди, и длинные изящные пальцы, крепко вцепившиеся в голени; сухие рахитичные ступни, черные ногти, лицо, уткнувшееся в колени, сотрясающееся от рыданий тело, длинные волосы, то ли потные, то ли грязные.
— Это же Полубаба! — воскликнула я, обращаясь к Микеле.
— Дай мне посмотреть! Да, это он, и он голый.
Чья-то рука схватила меня за плечо и оттащила от двери.
— Нечего тебе тут делать. Тебе не следует на такое смотреть.
Это был мой отец. Он бросил сигарету на землю и вошел в комнатку, где, точно ребенок, брошенный в глубокий черный колодец, скорчился Полубаба.
— Они убили моего сына. Они его убили! — кричала вдова и взывала к справедливости.
Папа наклонился к Полубабе, но тот только дергал головой взад-вперед, будто душевнобольной. Папа вышел, огляделся. Глаза у него горели, как в тех случаях, когда демон овладевал им. На другой стороне улицы стоял Мелкомольный. Он сделал знак моему отцу: открыл рот и поднес к губам сжатый кулак.
— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — спросил мой отец.
— Они заставили его отсосать им, — ответил, посмеиваясь, кто-то другой.
Этого человека не смущало присутствие женщин и детей. В нашем районе всегда говорили напрямую, без всяких экивоков, и лучше было выучить язык улиц пораньше.
А затем слова, которые папа пытался удержать в себе, покатились, словно камни со склона горы — острые, как клинки, которые могут причинить боль, вонзиться в плоть. Убить.
Широкими шагами отец подошел к перекрестку, где собрались малолетние бандиты. Они стояли опустив головы, ведь кто-то раскрыл их извращенную игру. Один Карло смеялся, не видя ничего плохого. Разве не этого хотел бы Полубаба? Стать настоящей женщиной? Папа схватил Винченцо за воротник и потащил его по улице. Тот покорно волочился следом, не сопротивляясь. Если присмотреться, на губах моего брата можно было даже заметить легкую усмешку, возможно потому, что он не хотел ударить лицом в грязь перед друзьями. Ярость, охватившая отца, наконец обрела плоть.
