никогда не повышала голоса. Она была вальяжна, даже ленива, но тем не менее могла оказываться упрямой и неуступчивой, как король.
В то утро, войдя в её покои наверху, я застала её печальной. Она сидела, по обыкновению поставив ноги на жаровню, склонив голову над шитьём. Как всегда, она в тишине своей комнаты вела разговор с Богом. «Господи Боже мой, — шептала она, — к чему весь этот кавардак? К чему, Господи? — повторяла она, нервно продёргивая иголку. — Девчонка раскапризничалась!»
Я поцеловала ей руку.
— А, вот и ты, — сказала она. — Я тебя ждала. Что-нибудь слышно про твою сестру?
— Я знаю только то, каких прислужниц поставил Херонимо надзирать за ней. Во-первых, свою сожительницу, а ещё самую глупую и запуганную из всех кухарок.
— Это мне известно. Твой брат, конечно, не дал ей Инес, которая её любит и слепо ей повинуется... Всё это плохо кончится! С доном Альваро положение становится невозможным: он же приходит сюда, чтобы с ней повидаться, ухаживать за ней. Как сказать благородному и воспитанному человеку, что его невесту держат взаперти, потому что она не хочет идти за него? Что она скорее позволит всего лишить себя, чем примет его предложение? Как признаться перед ним в таком сумасбродстве? С этим скандалом надобно покончить. Исабель должна покориться. Сделай так, как считаешь нужным.
Матушка покачала головой. Она по-прежнему не понимала тебя и не одобряла. Но тем самым она как бы дозволяла мне нарушить отцовский запрет: повидать тебя, урезонить, убедить...
Попасть к тебе было делом нелёгким. Жалюзи твоей комнаты выходили только на балкон второго этажа вокруг второго внутреннего двора. Я хорошо знала это место: в этой комнате я жила вместе с тобой до замужества. Огромный фикус во дворе полностью загораживал свет. Впрочем, комната была просторная. И богатая, хотя и без пышности. Дубовые панели до середины белёных стен, резные наличники чёрного дерева на окнах и двери. Это деревянное роскошество говорило о нашем состоянии. Но ничего напоказ. Весь блеск семейства Баррето отец сосредоточил в парадных залах на первом этаже. Они были ещё темнее и холоднее жилых помещений, зато так и сверкали великолепием ювелирного мастерства. Серебряные канделябры, серебряные блюда, серебряные сосуды были украшены сценами на религиозные сюжеты. Под самым потолком (впрочем, низким и сводчатым, на случай землетрясений) висел портрет Франсиско Писарро, которому отец остался верен, когда испанцы принялись убивать друг друга, и прочих конкистадоров в доспехах. Итальянские художники, никогда не видавшие этих конкистадоров, изображали их как Бог на душу положит.
В наших же спальнях ничего подобного не было. Никаких картин — только фигура Спасителя из слоновой кости на огромном Распятии над алтарём, где всегда горели свечи. В глубине, в кабинете спала дуэнья, которую приставил к тебе Херонимо. В ногах у дуэньи, на стуле — служанка. Они шпионили за тобой и доносили своему хозяину обо всём, чем ты занималась. От них он знал, что большую часть дня ты молилась перед Распятием. А остальное время проводила за туалетом перед блюдом, которое служило тебе зеркалом. Суета сует! Мне они говорили: каждое утро ты одеваешься так тщательно, как будто тебе сегодня идти стоять на почётной трибуне. Им ты велела умывать себе лицо и руки. Волосы твои они расчёсывали на пятьдесят частей и укладывали в шиньон. Ты велела надевать на себя фижмы и все нижние юбки. Кружевные манжеты и воротники. Беда, если воротничок покажется тебе недостаточно накрахмаленным! Ты желала быть безупречной. Даже наедине с собой — особенно наедине с собой... За такими хлопотами проходили часы — столько, сколько ты считала нужным. К чему всё это было? Загадка... Подруга Херонимо спросила тебя об этом. Ты ответила: раз «дуэнья» об этом спрашивает — значит, ответа не поймёт.
Впрочем, ночами тебя так мучили кошмары, что даже стражницы не могли уснуть.
Я представляла себе: бездействие, на которое тебя осудили, может свести тебя с ума.
И знала, что ты не сдашься.
Отец опять собирался в дорогу. Теперь он отправлялся на рудники. С ним уезжал и Херонимо со своими людьми и волкодавами.
Без них и надзор ослабнет...
* * *
— Петронилья! Наконец-то! Слава Богу!
Ты встретила меня, сама не своя от радости, бросилась ко мне в объятия, крепко прижалась. Эти проявления чувств, совсем на тебя не похожие, тронули меня. Ты умеешь быть такой сердечной... Только редко смеешь дать себе волю. От этого твоя любовь только ещё ценнее.
Слух об отъезде отца дошёл до тебя. Ты понимала, что матушка должна им воспользоваться, и считала минуты.
Ты казалась весёлой, но, по правде говоря, я нашла тебя очень бледной и исхудавшей... Ты не выпускала моей руки и целовала её.
— Каждый вечер, чтобы заснуть, я думала о тебе, — говорила ты. — Каждый раз, когда хотелось подумать о чём-то хорошем, вспоминала тебя. Если бы ты знала, Петронилья, если бы только знала, сколько раз я вспоминала, как ты ходила меня отыскивать после моих поединков с Херонимо... Ты уже тогда ругалась на меня.
— На твоё поведение, — уточнила я.
— Но всё равно всегда находила... Как сегодня! Я знала, что ты придёшь. Скажи мне только: эти две дуры от Херонимо... что ты с ними сделала?
— Твоя любимая Инес подсыпала им порошок из тех, с которыми так хорошо умеет управляться.
— Они умерли? Браво! Пускай теперь Херонимо их собакам скормит.
— Ну нет, не умерли. Лежат на кухне без чувств... Херонимо не уехал со всеми. Отец оставил его управлять асьендой вместо себя.
— Вместо меня, — поправила ты.
— У нас мало времени. Пара часов...
— Пара часов, говоришь? Да, значит, времени масса. Дай мне на тебя посмотреть... Петронилья, ты ребёнка ждёшь?
Я знала, что за последние месяцы не похорошела. И ребёнка я уже не ждала. Бог призвал к Себе младенца, которого
