class="p1">— Вот и правильно! — послышался тонкий, глуховатый голос. Ульяна, словно ужаленная, отпрянула от Ганьки, быстро повернулась на голос.
Перед ней Монка. Водянистые, мутно-желтые глаза улыбаются.
— Кеша тебе не пара… Ты же от меня понесла!.. Давай свадьбу играть…
Ульяна выпрямилась.
— Отвяжись, гнида. — Она не сводит с Харламова бешеных глаз, а сама пятится к Ганьке.
Парнишка взял ее за локоть, остановил.
— Дай! Дай, Ганюшка, — Ульяна судорожно протянула руку к Ганькиному карману, а сама хочет испепелить, уничтожить взглядом ненавистного Монку. С нетерпением выдернула измятое письмо из Ганькиных рук, нежно разгладила, приложила к сердцу и бросилась в барак.
Вечером Мельников зашел в бондарку к Лобанову. Не поздоровавшись, плюхнулся на скамью.
Лобанов оглядел его, сурово свел лохматые брови:
— Ты где выпил? — спросил угрюмо.
Мельников болезненно сморщился, затряс головой.
— В рот не брал… — потом с трудом выдавил; — Ульяна не хочет.
— Чего не хочет?
Опустил голову Кешка, уставился в коричневый пол.
— Что с Ульяной? — тревожно спросил Лобанов.
Словно глухой, сидит рыбак, мнет ручищами нежную беличью шапку.
Лобанов покачал головой, отошел к верстаку и начал строгать клепку. А сам нет-нет да взглянет на Кешку.
Мельников неуклюже поднялся, медленно подошел к ведру, стал жадно пить.
Лобанов отложил в сторону фуганок.
— Очухался?
— Немножко.
— Ну, что случилось? — сердито сверкнул глазами Иван Федорович. — Как тряпка!.. Не мужик ты. Трагедию разыграл! — Вплотную подошел к Кешке, крепко зажал руку.
— Ульяна беременна.
— Играй свадьбу, — все еще сердито сказал Лобанов, отпустил Кешкину руку, снова взялся за фуганок. С верстака посыпались золотистые стружки.
— Ребенок-то от Монки Харламова.
— Как это? — Лобанов сердито взвизгнул фуганком. — Не может быть!..
Кешка прошептал:
— Он ее изнасиловал.
Лобанов опустился на табурет. Долго молчит. Курит.
Кешка отвернулся от него. Сгорбился.
— Ну и как теперь? — глухо спросил Лобанов.
— Стыдится меня… она… хорошая. Надо ж… я ее еще больше люблю!..
Щербато усмехнулся Лобанов:
— Ну вот и ладно!.. Наладится…
Мельников вскочил:
— Дя Вань, она бы тебя послушалась… Сходи к ней, а?
Лобанов, насупившись, молчал. Но в Кошкином лице была такая детская мольба, что он нехотя поднялся, напялил на себя замасленную тужурку.
Глава шестая
Ночью налетел ветер. Он снес крыши — раздел три дома. Раскромсал ноздреватый весенний лед и угнал его.
Обрадованные рыбаки будто помолодели — не могут оторвать взгляда от ярко-синей глади Байкала: волнует она и манит на свои просторы.
Весна. Даже дома́ в Онгоконе будто стали на венец, на два выше.
Весна. Кусты багульника покрылись розовыми цветами. Тихо шумит тайга, истошно кричат чайки, гогочут гуси, с калтуса подают свой голос журавли, в прибрежном лесу рявкнул медведь, а в его рев вплелась мелодично горловая лебединая песня. Весна!..
Собаки молча лежат на горячем песке, будто понимают, что их лай может испортить музыку весеннего Байкала.
Волчонок отправился на голец за лечебной травой для старого Воуля. Увязался за ним и Ганька. Долго идут.
Пот льет, комары кусают, жажда. «Ох, как худо!.. Лучше бы дома сидел», — думает усталый Ганька.
Перед закатом поднялись на самую вершину гольца. Ганька замер, пораженный открывшейся перед ним картиной. Сначала не понял, где небо, где море. Какое-то чудо! Море нежно-нежно голубое. Только тем и отличается от неба, что гораздо сочнее его.
Далеко внизу покоятся крохотные Ушаньи острова. А за морем сине-белым ожерельем из драгоценных камней опоясывают голубую гладь горы Байкальского хребта.
— Во-он там Малое море оторвало от Большой Земли остров Ольхон, — говорит Магдауль.
— Кругом вода? — Ганька растерянно глядит вдаль.
— Вода.
— А кто там живет?
— Ольховские буряты. Бакланами их кличут за то, что они шибко умеют рыбу ловить.
Ганька наконец пришел в себя.
— Бабай, покажи, где вы с дядей Королем соболюете.
— Это можно. Вон, смотри, высокие скалистые горы опустились в воду, тут Большие Черемшаны. Здесь нынче промышлял наш сосед Тымауль, а мы с Королем уходим еще дальше. Видишь, чуть-чуть синеются горы — это мыс Индинский, а мы бываем еще дальше — в Шигнанде… Отсюда не узришь. Нынче поведу тебя с собой.
Манит синяя даль Ганьку, тянет к себе своей таинственной неизвестностью. «Что там? Какие люди? Какие звери? Какие птицы?.. Эх, черт! Скорей бы туда попасть!»
Теперь идут по самому гребню хребта. Здесь камень на камне, причудливой формы гранитные скалы. Вот глыба, похожая на гриб, а рядом возвышается русская церковь, какую видел в Баргузине, а вот эта походит на бурятский дацан[36] в Харгане, та — точно лысая голова Ванфеда…
Впереди распростерся широко весь в зелени и цветах красивый марян[37]. Альпийское разнотравье одурманивающе пахнет лекарственными травами.
Ганька не может оторваться от окружившей его красоты. А отец быстро нарвал целый снопик каких-то незнакомых Ганьке трав и заторопился домой.
Расстроился Ганька, неохотно идет за отцом к Онгокону.
Для ремонта сторожевого катера «Ку-ку» вызвали механика из Верхнеудинска, потому что местный исправить катер не смог. Наконец «Ку-ку» отремонтировали и выкрасили. Он снова готов гоняться за рыбаками, лезущими в запретные воды купца Лозовского.
Механик из Верхнеудинска, всю зиму провозившийся с машиной, теперь начал собираться домой. Оставшись один на один с Сердягой, он сказал:
— Слушай, капитан, не кривя душой скажу тебе: этот твой горе-механик еще лето прокрутится около машины и угробит ее насовсем.
— Оставайся ты.
— Не могу, брат… баба сбежит к другому.
— Барахла-то этого найдешь! — загоготал Сердяга.
— Барахло-то найду, а добрую бабенку нет. Ты лучше пригласи Лобанова. Работал же он у вас механиком.
Сердяга сморщился, закурил.
— Работал, пока «Джеймс Кук» груза возил, пассажиров. А как Лозовский сделал его сторожевым, сразу же и отвалил.
— Чудак какой-то! — смеется механик. — Здесь-то ему легче было бы, чем в бондарке бочки гнуть.
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь — звенит в прибрежной тайге от алого рассвета и до самого вечера.
Чик-трах, чик-трах, ах-ах, — не отставая, вторит тонкому звону пилы тяжелый колун.
Старый Мау-бау — хозяин Онгоконской речки. Косолапя, осторожно подкрадывается на шум. Вот он притаился у замшелой колоды. Поводит рваными ушами. Сам Мау-Бау — музыкант. Отдерет от сухого дерева дранощепину и начнет наяривать плясовую. «Трах-чебурах»… Приходи, кума, — заслушаешься!
И сейчас он наслаждается:
— Ур-рр, ур-ур… — так бы и слушал бесконечно.
Но вот потянул легкий ветерок с моря, и наднесло на черный нос Мау-Бау рыбьим запахом. Омулек-то с душком! С языка обильно потекли слюни. Охо-хо! Ур-ур! Не помнит Мау-Бау, когда в последний раз ел сладкое тухлое мясо и рыбу. Невезучая эта весна! То ли дело прошлая! Тогда Мау-Бау задавил старого сохача, завалил его
