разным хламьем, как следует протушил, даже появились белые червячки… При воспоминании о том пиршестве у голодного медведя еще больше потекли слюни…
А запах омуля манит!.. Осторожно пошел Мау-Бау в обход дровосеков к лодке.
Люди прерывисто дышат.
Дзинь-дзинь-дзинь — поет пила.
Чик-трах, чик-трах, чик-трах, ах-ах! — дружно вторят пиле топор с колотушкой.
Крадется медведь, а сам все на людей поглядывает, будто упрашивает: «Звонче пойте железные зубья, еще сильнее грохни, колотушка, чтоб двуногие оглохли и не услышали меня».
Вот Мау-Бау добрался до лодки и зацапал своей лапищей куль с продуктами, а из куля ударило по носу запахом омуля с душком. Где уж тут вытерпишь! Рванул когтями, и куль — надвое. Медведь вывалил прямо на песок скудную пищу лесорубов. Прочь откинул кислый хлеб и горькую черемшу. Заграбастал обеими лапищами омулей — и в пасть. Аппетитно чавкает Мау-Бау.
Звякнуло сзади. Мау-Бау обернулся — и на дыбы!
Перед ним стоит с раскрытым ртом, с застывшими страшными глазами человек. А от него, все еще угрожающе звякая, катится прямо на Мау-Бау черный котелок.
Медведь с испугу подпрыгнул и дал тягу в темную чащобу тайги. Человек же, падая и снова подымаясь, бросился к своим.
— Т-там!.. Т-там!.. — заикаясь с испугу, показывает Ганька в сторону лодки.
— Кто там?! — подскочил к сыну Магдауль.
— А-амака! — дрожащим голосом пробормотал Ганька. — О-ох, матерущий!
Волчонок рассмеялся.
— Эка охотник!.. Испугался…
— А он также струсил, — оправдывается мальчик. — Знаешь, как улепетывал!
— А котелок-то где?
На шум подошел Лобанов, по соседству рубивший молодые березки на обручи к бочкам.
— Что случилось?
— Ганька с медведем боялись друг друга… Тот тайга бежал, Ганька ко мне, — смеясь, пояснил Магдауль. — Где котел? Чай варить нада.
Мальчик покраснел, глаза опустил…
— В воду упал…
Лобанов покачал головой.
— Пропал… Здесь сразу глубь начинается. Идемте ко мне в бондарку. Обед готов, только подогреть осталось.
— Пойдем, бабай, там комаров меньше, — заговорил Ганька на бурятском.
— Придется идти… утопил котелок с испугу… и зачем люди боятся медведя?.. — ворчит Волчонок.
Лобанов попятился.
— А вы, господа, не сговариваетесь ли распилить меня пилой своей?
— Иди, Ванфед, — заспешил Магдауль. — Чичас приходить будем… Чурки в кучу собрать нада.
Ганька кое-как свалил набок огромную чурку, покатил ее к поленнице. Вернулся за второй.
— Ты, Ганя еще жидковат, бери чурки по силе, — буркнул Лобанов. — Успеешь нажить горб на купеческой каторге. — Взглянул сердито и пошел к бондарке.
Бондарка рядом с Онгоконом — в густом сосняке, прямо на берегу. Зимовье большое.
Летом красуется чистенький столик у самой воды, под старой березой.
…Магдауль разглядывает искусно сделанные скамеечки, удивленно качает головой:
— У Ванфеда золотые руки. Смотри, Ганька! Учись!
И в самом деле, все сделано гладко, просто и удобно.
— Грамотей большой, — добавляет Ганька, — у-умный!
— И язык, как у осы, — поддразнил Волчонок сына.
— Не надо, бабай, — Ганька нахмурился.
Лобанов снял с костра противень.
— Ганя, положи на стол дощечку, — Иван Федорович пыхтел и тряс головой. Установил посудину с рыбой на столик, вытер вспотевшее лицо.
— Снова на своем языке заговор против меня затеваете! — усмехнулся весело.
Ганька смутился, а Волчонок расхохотался.
— Правда, Ванфед, про тебя баили… Жену тебе надо. Знаю…
После обеда сидят мужики, молча курят, и Ганька пристроился рядом.
Виден весь Онгокон: у пирса сгрудились лодки. Копошатся рыбаки. Чайки вылавливают рыбешку, а те, что насытились, важно плавают вдали от мальчишек. Мальчишки пуляют в них камнями, но напрасно — недолет огромный — на воде-то все кажется близко.
— Мишка-а! — зазывает женщина кого-то из сорванцов, снующих по берегу.
Из-за мыса Миллионного вынырнул «Ку-ку» и, дымя гордо высоко поднятой трубой, спешит к Онгокону. На боках катера сверкают плицами большущие колеса.
— Какой густой дым! — удивляется Ганька.
— Э, паря, это наши дрова дают огонь и гонят «Куку». Эхэ, брат, вора догоняй быстро будет.
— А кто же вор-то? — спросил Лобанов.
— Хы! — удивился Волчонок. — Кто у купца рыбу ха рабчит[38], тот вор.
— Э-эх, Магдауль! — Иван Федорович тяжело вздохнул. — Умный ты мужик, да только мозги у тебя не в ту сторону повернуты. Сам подумай: у Короля шурин погиб на войне?.. У Веры мужа убили?.. У Гордея брата тоже… у Матвея Третьяка два брата погибли в одном бою… Э-эх! — Лобанов строго заглянул в расширенные глаза Волчонка. — Скажи, тала, за что они там гниют?.. Молодые, красивые. Они погибли вот за эту землю, за эту березу, за эту воду, за твою тайгу… вот за что!
— Хы, пошто за землю, березу, воду?.. За царя пропали… Она им отец! — выпалил Волчонок и победно посмотрел на Лобанова, дескать, и мы кое-что кумекаем.
— Ну, допустим, еще и за царя… А царь-то, если бы он был добрым, то должен бы в благодарность за погибших отдать «золотое дно» Байкала рыбакам, а Лозовского под зад коленом, чтоб не обдирал народ.
— Э-эх, шалтай-болтай много — худо, тала… Тебя. Ванфед, опять тюрьма садить будут. Пошто царя хулишь?.. Купца ругаешь… Зачем?.. Купец тебе деньги дает, хлеб дает, рубашку, штаник дает. Все дает, а ты ево — мошенник, вор… Ты, однако, худой мужик есть. — Магдауль резко поднялся и заспешил на лесосеку.
Подошел омуль.
Сетевые лодки-семерки купца Лозовского дружно вышли на промысел рыбы. На вечерней заре башлыки зорко всматриваются в порозовевшую гладь моря, а она будто кипит, пузыри водяные сплошь плавают. Это играет омуль.
Довольные, молча перемигиваются, ухмыляются в усы рыбаки.
— Нонче бог даст промыслу!
Опустились на колени, крестятся, шепчут молитвы, кланяются батюшке Байкалу.
Наконец башлык Горячих встал за кормовое весло, двое наборщиков — на верхнюю и нижнюю тетевы, а четверо молодцов сели за весла.
Еще раз перекрестившись, башлык дал команду:
— С богом!
В ряд закидывают сети вторая лодка, третья, десятая…
Сети ставят только лодки Лозовского, а другим рыбакам в его водах рыбачить нельзя. Здесь Михаил Леонтич — царь и бог. «Князем» Курбуликским кличут его в шутку рыбаки. Он за свои любезные денежки хозяйничает от Верхнего Изголовья Святого Носа до самой Черемши. Вода его и рыба его!
Цари землями и водами жаловали обители Христа-спасителя. Одной из них — Иркутскому монастырю святителя Иннокентия — тоже был в свое время пожалован богатейший на всем Байкале рыбный водоем — Курбуликский залив: и монахи, укрывшись за толстыми стенами, молились и пели: «Боже царя храни!..» А теперь «Золотое дно» Байкала, так образно назвали рыбаки свой залив, монахи отдали в аренду купцу Лозовскому. Вот почему он здесь и «князь» и власть.
У купца есть свой закон, есть свои условия: приходи к приказчику Тудыпке, он тебе
