и подбивает рыбаков против Михаила Леонтича и против его величества, государя императора.
Разъяренная Вера подскочила к приказчику.
— Это видишь?! — она показала изъеденные солью, исколотые рыбьими колючками, грубые и сильные пальцы. — Только посади их в острог, вот этими граблями выцарапаю тебе хитрющие твои глаза! Подь отсюда!
Тудыпка зло сплюнул и покинул барак.
Магдауль растерянно посмотрел на свою взъяренную жену, хотел что-то сказать, но махнул рукой. С посветлевшим лицом неумело погладил ее по распустившимся волосам.
— Пойду пройдусь, Вера.
Небольшая, обрамленная с трех сторон сосновым бором бухта Солененькая вместила в себя десятки больших и маленьких лодок.
Как на доброй ярмарке, с утра до вечера стоит здесь теперь гомон. Табор у табора, костер у костра. Весь день жарят на рожнях рыбу, варят в котлах уху, развешивают для солнечного копчения слегка присоленную рыбу. Успели рыбаки, занырнули в купеческие воды, хапнули рыбки. Ее сразу же распороли, посолили крестьянским засолом и ровными рядами уложили в бочки.
Рыбацкий стан шумит. Починщицы проворно латают рваные сети и дружно тянут заунывную песню. Мужчины тоже заняты. Кто играет в карты, кто пьет. Есть и такие, что уже успели опьянеть и валяются под вешалами, где сушатся сети.
Понаехали скупщики. Ловкие, юркие. Принюхиваются, присматриваются, где и кого ловчее обделать.
А вон заявилась статная, грудастая молодайка достать у рыбаков рыбки. С ней уже торгуется молодец. Махнул рукой, значит, сошлись в цене. Ну, как не уступить такой раскрасавице!
В обед в Онгоконской губе бросил якорь пароход «Ангара». Грузо-пассажирский корабль ледокольного типа курсирует между портом Байкал и устьем Верхней Ангары с заходом едва ли не во все основные рыбацкие плесы.
Десяток лодок мигом обступили «Ангару», и закипела бойкая торговля. Кто продает на деньги, кто на вино, меняют и на тряпки. Целый базар.
Стоянка у Мельникова верст десять с гаком отсюда — на Бакланьем острове. Сегодня он снова в Онгокон заявился, да с богатым уловом, чтобы сплавить рыбку на «Ангару». А еще чтоб Ульяну увидеть… В двух лодках лежит шесть тысяч омулей — промысел прошедшей ночи.
Идет торговля.
Смех, ругань, лихие переборы гармоники, резкие выкрики матросов: «Вира! Майна!» Густо висит в воздухе запах омуля с душком, лука и водки. А у некоторых на душе отлегло, и, вновь охмелев, они блаженно, всепрощающе ухмыляются и безвольно машут на все руками — «пропадай, моя жись… наплевать на все»…
…Кешка разделил своим рыбакам деньги, вырученные от продажи рыбы, и наказал починить сети, а сам собрался в Онгокон к Ульяне.
— Стой-ка, паря, — заговорил пожилой рыбак Илья Шелковников, — совесть грызет брать лишок в деньгах.
Посуровел Кешка, заговорил сердито:
— Ты, дядя Илья, считать разучился. Разгляди-ка, сколько у тебя на ладонях мозолей. За каждую мозоль — целковый, а у тебя их тысячи этих кровавых волдырей.
— Спокон веку оне у рыбака, а кто платил-то…
— Я плачу. И потом, по древнему рыбацкому обычаю, с башлыком о плате не разговаривают… Старик, а закон моря не блюдешь.
— Да я-то, паря, не хотел обидеть…
Обласкав всю живность, населяющую Байкал, кончался еще один яркий солнечный день. Повеяло приятной прохладой.
Первым в Онгоконе Кешка встретил Волчонка.
— Ходи, красоту смотреть будим, — потянул его Волчонок на берег.
И вот сидят они на пригорке, над рыбацким станом. Оттуда доносятся веселые переборы тальянки, разудалые частушки, свист и гиканье, дробный топот плясунов.
Внизу, недалеко от них, треснули сучья.
— Кеша-а! — донеслось из кустов багульника.
Мельников вскочил.
— Ульянушка зовет!.. Я пойду, Волчок.
Магдауль тоже поднялся.
— Иди, Кешка, он тебя шибко ждет… Уй, забыла… — Волчонок посуровел. — Кешка… хочу знайт… Окто «Куку» портил брюхо?
— Какое «брюхо»?..
— Машинку.
— А-а! — Мельников загадочно улыбнулся.
— Скажи!.. — Волчонок сверкнул глазами. — Его бить нада.
Мельников сделался чужим, сердитым.
— Его бить не надо. Он это сделал, чтоб все рыбаки добыли рыбу, — Кешка махнул в сторону развеселой стоянки. — Видишь, как люди радуются своей удаче на море… До этого они чуть не плакали, а твой купец посмеивался Бить… тоже… Э-эх, Волчонок! — Кешка, бросив на Магдауля осуждающий взгляд, кинулся к Ульяне.
— …Почему Кешка так осерчал на меня, а? — вслух спросил Магдауль у моря и задумался. — …Стой, ведь и то верно!.. Пусть бы купец упромыслил много омуля… Пусть бы и все другие тоже… Стой! Стой!.. А ведь правда!.. Все бы вот так, как сейчас, радовались и вместе с Лозовским плясали бы, пелп…» — Магдауль сел на мягкую жидкую траву, которая пахла муравьями.
«…Как просто было жить в Белых Водах!.. Как тревожно здесь… Хорошо, что Вера под боком, а то бы я, пожалуй, сбежал отсюда… Почему это так?!»
Магдауль немного успокоился и взглянул на вечернее море. За заливом чуть потемнели подножия гор. Выше они подернуты пеплом. Еще выше — густо-лиловые и нежносиреневые. А остроконечная шапка гольца — светло-розовая и будто вся дрожит в последних лучах солнца.
…Море горит и пестрит в разноцветье, будто на него свалилась с неба большая-пребольшая радуга и, медленно утопая, меркнет и гаснет прямо на глазах у Волчонка.
Скалистые горы возвышаются над заливом. Некоторые из них нависли над самой прозрачной водой. И кажется Магдаулю, что они вместе с ним любуются Байкалом.
Глава седьмая
Устинье, жене Третьяка, в глухую ночь сделалось плохо. Все кругом спали тяжелым, непробудным сном. Она и не захотела никого будить. Ребенок, кажись, шел нормально, дело привычное. Когда начались схватки, она искусала себе губы, но не закричала, стонать, правда, стонала. Да и все стонут во сне, вскрикивают от боли, потому что за день уломаются, разобьются на тяжелой работе. Так что ее стон никого не разбудил, не растревожил. Даже рядом спавший Третьяк, и тот не слышал, когда появился на свет новый его отпрыск.
Оторвав от фартука замусоленную кромку, роженица туго перевязала пуповину. Эх, надо бы ножницы, но где будешь ночью искать их?.. О, господи! Прости, царица небесная! Устинья, долго не думая, сама отгрызла пуповину. Наощупь завернула ребенка в тряпье и сунула его в угол на жаркой печи.
Утром ничего не подозревавший Третьяк пил чай, в вдруг с печки послышался приглушенный писк.
— Устя, там чья кошка пищит? — спросил он у жены.
— Бог послал тебе дочку.
Матвей сморщился. Еще одна! Третья!
Много лет прошло с той ночи.
А Матвей-то, ох, какой строгий в семье! Его Устинья — баба закаленная: ни разу не обуется с начала апреля и до конца октября. А в октябре снегу уже навалит до оборок… Ступни ног у нее глянцевито-черные;
