на максимум. Я быстро. Очень быстро.
Сестры, вытершись и закутавшись в мокрые полотенца, убежали, а я выдохнула. Намыливать волосы шампунем я смогла уже в одиночестве. Впрочем, дело было не в скромности: меня пугало не то, что меня могут увидеть голой, а то, что в ванной я совершенно беззащитна. Из примет цивилизации – только водонепроницаемый комм на руке, но даже он не спасает от чувства уязвимости. Как будто остаешься один на один со своей сутью. Хотя суть ведь не в теле, а в голове…
– Ну наконец-то. Все ушли? Ты хоть на минуту одна остаешься?
Я вздрогнула и со всего размаху шлепнула коммом по сканеру. Воду перекрыло, и в ванной стало тихо, только в дальней секции капал душ.
Голос был мужской.
– Ты же меня слышишь, да?
Голос был раздраженный.
– Какого черта ты делаешь в женской ванной? – выпалила я и тут же прикусила язык, глянув в сторону двери. Никто же не слышал «черта», правда?
Я схватила полотенце, прижала его к груди и снова огляделась по сторонам. Если сюда и проник парень, то Сора это пропустила.
– Значит, я в женской ванной? Неплохо, неплохо. Жаль, не видно.
Я уставилась на запястье. Звук шел из динамика комма.
– Погоди… Ты кто и почему ты мне звонишь?
– Это ты кто и почему я слушаю все твои не слишком увлекательные приключения последние три часа?
Я накинула на плечи полотенце и, выставив перед собой руку, уставилась на экран:
– Вызов не идет. Нет никакого соединения.
– У меня тоже. Но я тебя все равно слышу.
– Почему?
– Это я у тебя спрашиваю. Давай-ка обрубай этот аудиоспектакль. Мне эти твои шумы сейчас вот совсем ни к чему.
– Не понимаю, что происходит. Ты кто?
– А ты?
Повисла тишина, а меня так и ударила догадка. Похожий голос я уже слышала. Динамики комма чуть искажали тембр, но низкий, грубовато-бархатный тон звучал знакомо. Да еще эта фамильярная манера речи…
– Когда, говоришь, ты получил мой вызов?
– Я ничего не получал. Связь установилась сама собой.
– Когда?
– Говорю же: часа три уже прошло.
Я уставилась на часы в комме. Три часа назад я была у Ланса. Он починил браслет и, вероятно, что-то в нем повредил.
– Что за ерунда…
– Вот и я говорю, – тут же отозвался голос. – Отрубай давай. У меня вот ничего не вышло. Проблема с твоей стороны.
– Погоди. Не понимаю, почему ты сразу ничего не сказал? Зачем все это время слушал?
– А не много ли ты, дорогуша, задаешь вопросов?
– Не много. В самый раз.
– Ну так и заканчивай уже этот свой «самый раз» и начинай думать головой.
– Это я-то должна думать головой?
Я сдернула с себя полотенце и принялась одеваться.
– Это не я сую свой нос куда не следует. Не я подслушиваю, как крыса…
– Я в крысы не записывался. Больше тебе скажу: если ты не вырубишь этот вызов…
– То что? – подхватила я. – Ну, что ты сделаешь? Давай-ка расскажи. Я даже не знаю, кто ты и где находишься. А ты, готова поспорить, не знаешь, кто я.
– Кто ты, я как раз знаю. Тебя зовут Тесса ла’Дор, твою мать – Линна ла’Дор, а отца – Корад ли’Бронах. Я, милочка, за эти три часа умудрился про тебя узнать даже слишком много.
Я замерла.
– Ну и что ты будешь с этими именами делать? – очень тихо, хрипло спросила я.
Руки дрожали. Никто не смел трепать имя моей матери, только не сейчас.
– Моя мать, если ты хочешь знать, двое суток назад умерла от тетры. И отец, кстати, тоже, только много лет назад…
Я выжала волосы, дернув так резко, что от боли сжала зубы. Как надоело самой себе напоминать о том, что стало с моей семьей!
Голос молчал.
– Все? Отключился?
– Слушай, прости, конечно, но…
– Ах, «прости»? – изумилась я, перекидывая влажные волосы через плечо. – «Прости», значит…
– Слушай, шумная ты моя, – голос зазвучал громче. – Я все понимаю и очень тебе сочувствую – или как там правильно говорят? Короче, я тебя не знаю, ты меня не знаешь, и этот сеанс связи мне сейчас правда очень не вовремя. Если ты не знаешь, как его обрубить, то сделай хотя бы одолжение – посиди где-нибудь в тихом уголочке ближайшие полчаса.
В груди у меня так и полыхнуло.
– Посидеть в тихом уголочке? Вот это новость. Что еще я должна для тебя сделать?
– Тишина. Мне нужна только тишина.
– Уменьши звук на комме!
– Я уже уменьшил. Мне нужна полная тишина.
– Ах полная? Ну знаешь…
Я выскочила из ванной в коридор и направилась в сторону комнаты отдыха. Оттуда все еще доносились голоса.
– Вот так тебе нормально?
Я влетела в комнату. На диванчиках расселась компания парней, перед ними на столике лежали карточки настольной игры. Никакого разгульного веселья я не застала: парни замолчали, стоило мне войти, и вид у них был опрятный. Аккуратно разглаженные воротнички, чистые руки, а на столе ни закусок, ни хотя бы воды или соков. Что за тихони? Аж тошно смотреть.
– Ага. Вот что нужно.
В углу, сливаясь со стенами, жалось пианино. Уродливая, с жирными потеками серая краска покрывала его как полиэтиленовая пленка. По углам она облупилась, обнажая другой, черный слой лака – инструмент этот, скорее всего, был еще имперский. В Ционе делали пианино, но они были куда меньше и сбиты из неокрашенных досок. На одном из таких я занималась в центре искусств, когда была помладше – в этом центре большинство музыкальных инструментов и держали. О том, чтобы завести пианино дома, никто и не думал, и чтобы потренироваться, мне приходилось бегать в центр трижды в неделю.
Я откинула крышку и обернулась в поисках табурета:
– А присесть тут есть на что?
Один из парней приподнялся на ноги:
– Уже девять, и…
– И обойдусь. И ничего.
Теперь горело у меня не только в груди. Дрожали пальцы, перед глазами плыло.
Мама умерла, отца я вообще никогда не знала, и вот теперь меня будут мотать по приютам и домам, как зверушку, с коммом будет твориться неведомая чертовщина, и все кто ни попадя будут говорить мне, что делать.
Я согнулась над клавиатурой и взяла первый аккорд. Потом второй, погромче и поагрессивнее. Инструмент звучал простуженно – струны под ударами молоточков дребезжали и скрипели.
Но мне было все равно. Пальцы сами нашли нужные октавы, и мелодия полилась. Мышечная память – вот это что такое. Я не играла уже года три: перестала, потому что за пианино
