Это лентяй и трус, который каждый раз находит благовидное оправдание полученным оплеухам и в минуту опасности предпочитает скорей спасать собственную шкуру, чем ближнего, как в случае с Шармант. За пышные приемы в его честь этот обжора и пропойца способен отплатить лишь свинским поведением, которое на деле каждый раз опровергает его бахвальство воспитанностью и учтивостью. Жизненной основой комизма образа Шельмуфского является, следовательно, разительный контраст между притязаниями немецкого бюргера и его убогим обликом. Это противоречие и порождает в книге сатирический образ самонадеянного враля и хвастуна, одного из предшественников прославленного Мюнхгаузена.
Но роман не только сатирическое разоблачение смешных потуг немецкого бюргерства, жалкой и смешной фантазии жалкого человека. В нем заложено более широкое содержание. Это сатира на время, на век, на пережившую себя старую дворянско-феодальную культуру и представителей господствующего сословия. Именно в этом смысле «Шельмуфский» углубляет критику немецкого общества, начатую Рейтером в его комедиях. Ведь этими галантными приключениями, придворными празднествами, прогулками кавалеров, операми и торжественными приемами увлечен гробианский дурачок, и тем самым через его поведение и восприятие этот «блестящий свет» выставлен на всеобщее осмеяние. Как ни буйна фантазия Шельмуфского, она, в сущности, порождена жизнью. Непомерно хвастаясь и невольно беспрерывно уличая самого себя во лжи, Шельмуфский тем не менее говорит истинную правду: ведь именно такими самоуверенными и невежественными, внешне галантными и изящными, а в действительности ведущими паразитический и скотский образ жизни и были высшие сословия в то время. Здесь напрашивается параллель с «Симплициссимусом» Гриммельсгаузена. Подобно тому как в его романе безумец, вообразивший себя Юпитером, сошедшим с Олимпа на землю, справедливо и сурово обличает социальную несправедливость в Германии эпохи Тридцатилетней войны, так и у Рейтера хвастун, враль и фантазер доказывает правду, ибо понять эту жизнь может только безумец, а идеалом в ней уже является хвастливый олух. Таковы парадоксы отмирающего века. Рейтер уже не воспринимает серьезно придворную культуру и намеренно доводит ее изображение до абсурда, так как ведь комическое – последний акт всемирной истории. Здесь мы подходим к литературным корням образа и романа и своеобразию созданного писателем типа. Образ непомерного хвастуна и враля не нов в мировой литературе. В фольклоре разных народов издавна существовали забавные рассказы об этой человеческой слабости. Богата ими была и немецкая народная поэзия. В эпоху средневековья и Возрождения в Германии бытовали песни, шванки и народные книги о поразительных вралях. Такова, например, серия шванков из «Фацетий» Г. Бебеля (1500–1512), рассказывающая о кузнеце из Каннштадта, прозванного даже «кузнецом лжи». Самые необыкновенные истории происходят с этим фантазером. Однажды он настолько примерз к седлу во время страшных холодов, что, по его словам, его невозможно было отодрать от седла и пришлось тащить к печке. В другой раз он провалился в прорубь вместе с лошадью, но не растерялся и прошел подо льдом с лошадью по дну реки на другой берег, прорубив себе выход копьем. Как впоследствии барон Мюнхгаузен, он въехал в неприятельский город на разрубленной пополам лошади, вывернул волка наизнанку и т. п. В сборнике шванков Й. Викрама «Дорожная книжечка» (1535) также встречается тип такого бахвала, «рассказывавшего об ужасных сражениях мечом, которые ему пришлось выдержать. Невозможно передать, сколько он пролил крови. Но, по моему мнению, добавляет от себя автор, дело шло лишь о пролитии крови кур, гусей и уток». [88]Совсем как наш Шельмуфский!
В этой связи следует вспомнить и народную книгу «Рыцарь-Зяблик» (ок. 1560), в которой выступает хвастун-рыцарь, напоминающий будущего Мюнхгаузена.
Шельмуфский явно восходит к этой давней традиции народной «литературы о вралях» (Lügenliteratur, Lügendichtung). Роман Рейтера – продолжение этой линии. Однако его существенное отличие состоит в том, что наивные рассказы о хвастовстве, самомнении и вранье Рейтер поднимает до степени социального обобщения. Его герой – это, так сказать, враль и бахвал социального масштаба. Общечеловеческое наполняется здесь конкретным историческим содержанием.
Интересно поэтому сопоставить Шельмуфского с образами хвастуна в барочной драматургии его времени, например, с Хоррибиликрибрифаксом в одноименной комедии А. Грифиуса (1663). Персонаж Грифиуса и ряда других барочных драматургов отчетливо восходит к хвастливому воину, Пиргополинику Плавта. XVII век – век разорительной Тридцатилетней войны сделал, естественно, своего героя хвастливым офицером, в образе которого осмеяны заносчивость и безделье дворян-военных. Но во многих комедиях и, прибавим, барочных романах этому хвастуну-дворянину противопоставляется образ дворянина идеального, потому что для Грифиуса и других барочных писателей придворная жизнь, образ идеального аристократа еще сохраняли свою ценность. У Рейтера мы этого не встретим. Его хвастун уже не офицер, да и не дворянин, а бюргер Крестьянского происхождения. И главное. Рейтер лишен иллюзий относительно придворного идеала. Поэтому никакого утверждения добродетельных дворян в противоположность «плохим» у него нет. Разоблачение придворного общества, его культуры и нравов происходит у Рейтера не путем внешнего противопоставления Шельмуфскому положительного героя, а изнутри, путем саморазоблачения Шельмуфского. Роман обличает «видимость», «фальшь», а норма, по которой измеряется поведение Шельмуфского, это уже не формы придворной жизни, а здравый смысл самого читателя. В этом обращении к разуму человека, в трезвом пони мании иллюзорности идеалов старого общества Рей тер опять-таки предвестник Просвещения.
Осваивая художественные достижения народной и в том числе современной ему барочной литературы он наполняет их новым содержанием, ставит на службу новым задачам. Таковы вообще взаимоотношения романа с современной ему литературой XVII в., в частности, с прециозным романом и романом плутовским. Давно уже замечено, что «Шельмуфский» является литературной пародией на галантно-авантюрный роман аристократического барокко, представленного творчеством Ф. фон Цезена, К. фон Лоэнштейна, Антона Ульриха Брауншвейгского и др., на эти условные, очень далекие от жизни произведения, вычурные по своему стилю, ситуациям и персонажам и призванные идеализировать мир высших сословий. Этой литературе противостоит роман писателя-демократа Рейтера. Совершенно справедливо замечает по этому поводу Б. И. Пуришев: «Посмеиваясь над вымышленными, неправдоподобными деяниями Шельмуфского, автор намеренно придает им очертания, заимствованные из арсенала прециозного романа. По воле рассказчика действие неизменно переносится в различные иноземные, в частности, экзотические страны… Шельмуфский всегда хочет изумить читателя. Буря на море, кораблекрушение, нападения пиратов, поединки, любовные сцены, говорящие призраки, картины роскошной жизни, сладкогласные сирены, капризы фортуны, галантные письма и мадригалы, высокопарные тирады, милость монархов, чудеса храбрости, благородства и куртуазности – как в самом доподлинном прециозном романе уснащают страницы «Шельмуфского»… Шельмуфский является как бы последним (только, конечно, бурлескным) воплощением героя прециозного романа, подобно тому как знаменитый Дон Кихот был последним (и тоже бурлескным) воплощением Амадиса Галльского». [89]Таким образом, высокая патетика прециозного романа снижается, переводится в прозаически бытовую сферу и тем самым рождается новый реалистический роман. Важно, однако, подчеркнуть, что литературная пародия не является самоцелью писателя, она рождается органически и как бы непроизвольно: осмеяние немецкого мещанина во дворянстве и становящейся призрачной, лишенной всякого значительного содержания культуры феодальной аристократии, естественно, ведет за собой и обращение к пародии.
