Граф Эренфрид – еще один образ человека, живущего в мире фантазии, стремления которого разительно противоречат его действительному положению. Он требует, чтобы каждый величал его «Его Светлостью и высокографской Милостью», он держит себя как независимый суверен. На самом же деле это – Дон Кихот придворного мира кавалеров. Ибо у него нет главного – денег. Поэтому он не имеет собственного дома, а снимает квартиру, которую не в состоянии оплачивать. Кредиторы осаждают его постоянно, хозяйка угрожает выселить, вещи графа, в том числе и графская постель, уплывают в качестве закладов к ростовщику. Вместе со своей свитой он спит на полу грязной комнаты. Своим слугам он давно не выплачивает жалованья, они голодают, носят рваные ливреи; некоторые из них удирают. А он тем не менее не желает отказаться от свиты. Судорожно поддерживает он видимость дворянского образа жизни.
Таким образом, эта пьеса рисует трагикомическую картину полного упадка дворянства. Во многих отношениях она перекликается с основной темой творчества Рейтера: он постоянно вскрывал фальшь, мишурность, видимость уходящего в прошлое мира. Фигурально выражаясь, можно сказать, что все его произведения, начиная с «Честной женщины» и кончая последней комедией, так сказать «Шельмуфскиада», сатирическая отходная пережившему себя обществу. Поэтому роман «Шельмуфский», где эти тенденции нашли свое наиболее полное выражение, по праву – центральное произведение Рейтера. Отсюда непонятно недоумение такого большого знатока творчества Рейтера, как В. Гехт, который не видит причин, почему Рейтер избрал в герои своего романа именно Шельмуфского. Ведь он как будто не принадлежал к числу его прямых врагов? [93]
В прототипе Шельмуфского, сыне фрау Мюллер – Евстахий, с его страстью к путешествиям и желанием играть роль знатного кавалера, Рейтер, по всей вероятности, почувствовал богатые возможности для обобщения важного явления, а вместе с тем отпала потребность в личной мести. Фигура Евстахия Шельмуфского оказывалась наиболее подходящей. Поэтому Рейтер шел к своему излюбленному образу постепенно, пока этот образ не откристаллизовался в его творческом сознании достаточно ясно; в обеих ранних комедиях он уже выступает, хотя и играет побочную роль. Мысль о Шельмуфском не покидает писателя и в опере «Синьор Шельмуфский», пока, наконец, не рождается роман, полностью посвященный этому герою.
В «Шельмуфском» Рейтер создал тип – тип хвастуна и враля. Здесь, естественно, напрашивается параллель с пресловутым его соперником, бароном Мюнхгаузеном, приключения которого талантливо изложены немецким просветителем Г. А. Бюргером (1786). Бюргер был одним из немногих немецких писателей этого века, который отлично знал «Шельмуфского» и даже владел редким экземпляром издания этого романа. Давно установлено, что «Шельмуфский» оказал значительное влияние на «Мюнхгаузена» Бюргера, одно заглавие которого – «Необычайные странствования на воде и суше, походы и забавные приключения барона Мюнхгаузена» – напоминает заглавие романа Рейтера. «Шельмуфского» и можно считать одной из ранних «мюнхгаузнад». При явном сходстве типов героев нельзя не ощутить существенного их различия, выраженного очень наглядно в разном тоне повествования. Мюнхгаузен на всем протяжении рассказов сохраняет тонкий, учтивый и в общем серьезный тон «образованного», воспитанного человека, который порой, позволяя себе даже слегка пошутить и с высокомерной небрежностью отметая обвинения в лживости его историй, тем не менее нагромождает чудовищные по невероятности вещи. Нередко он прямо хвастает, а большей частью его бахвальство принимает позу ложной скромности. Тон книги Бюргера – едкая ирония. Это, так сказать, респектабельный враль, а потому и более опасный. В конце XVIII в., когда немецкое бюргерство вступило в более высокий этап освободительного движения и немецкое Просвещение набирало силу, устремления немецких писателей сосредоточились на сокрушении устоев феодального общества. Поэтому хвастуном выступает теперь дворянин, и насмешка над его преувеличенным самомнением и тщеславием становится едкой.
Многие истории «Мюнхгаузена», вроде того, как он вывернул волка наизнанку, убил зайца о восьми ногах, – это тот же народный комизм «мира наизнанку», который широко использовал Бюргер.
Шельмуфский Рейтера – характер более наивный, и в книге, как мы видели, господствует буффонный бурлескный юмор. Некоторые немецкие исследователи сопоставляли Шельмуфского и с Дон Кихотом. Как и Дон Кихот, он живет в мире, созданном его фантазией, как и Рыцарь Печального образа, он неисправим в своих грезах, но Шельмуфский лишен не «такта действительности», понимания века, а такта собственных возможностей Как тип он субъективнее Дон Кихота, которому в качестве художественного создания он, конечно, безмерно уступает. В этом типе есть что-то напоминающее Хлестакова, это, так сказать, немецкий Хлестаков XVII в.
* * *
В восприятии Рейтера, и в первую очередь его «Шельмуфского», нашли отражение вкусы и потребности различных эпох.
В XVIII в. с его культом рационализма, просветительского скепсиса по отношению к прошлой истории человечества, которую многие деятели этого столетия были склонны рассматривать как царство невежества, Рейтер и «Шельмуфский» были почти забыты, как чуть ли не вся литература XVI–XVII вв. Правда, в 1750 г. вышло модернизированное издание романа и появилось несколько подражаний ему, из которых ни одно не достигает талантливости и глубины оригинала. [94]
Истинным продолжением традиций Рейтера являлись, как указывалось выше, «Удивительные приключения Мюнхгаузена» Г. А. Бюргера. Знал «Шельмуфского» и учитель Бюргера, выдающийся немецкий сатирик Лихтенберг. Литературным наследником Рейтера следует, конечно, считать и Кр. Март. Виланда, автора сатирического романа «История абдеритов» (1774). В сатире Виланда нет непосредственного влияния «Шельмуфского», неизвестно, был ли он вообще знаком писателю. Но едкая картина убожества немецкого бюргерства, нарисованная Виландом, – достойное продолжение линии Рейтера в немецкой сатирической литературе XVIII в. Абдериты, этот жалкий народен, отличающийся непомерным чревоугодием, кичащийся своим тонким художественным вкусом, грандиозными прожектами, носящийся со своими мелочными делами, – это многократно расплодившиеся шельмуфские.
Настоящий культ «Шельмуфского» возникает в первой половине XIX в., в эпоху романтизма. Романтики много сделали для пробуждения интереса к народному творчеству, старинной немецкой литературе Особенно увлекаются «Шельмуфским» гейдельбергские романтики – И. Арним, бр. Брентано, И. Геррес, бр. Гримм, Эйхендорф. Они часто обращаются в переписке друг к другу «Bruder Graf», шутливо употребляют проклятия Шельмуфского, называют своих друзей «Шельмуфским». Познакомившись с романом через К. Брентано и И. Арнима, братья Гримм в 1823 г. осуществили издание «Шельмуфского», вышедшее в Касселе. И не только в переписке, но и в произведениях гейдельбергских романтиков, в их еженедельнике «Газета для отшельников» всюду можно встретить те или иные реминисценции из романа и подражания ему, его стилю.
Пробудив интерес к роману Рейтера, они все же не поняли его действительного содержания и воспринимали его именно в романтическом духе. Шельмуфский с его невероятной фантазией – образец «свободы духа», романтической иронии, потешающейся над узколобым филистерством. Поэтому Клеменс Брентано в сатире на филистерство – «Филистер в прошлом, настоящем и будущем» (1809) – считал одним из решающих признаков филистерства непонимание «Шельмуфского». Показательны в этой связи попытки обработки мотивов «Шельмуфского» романтиками.
Так, например, Кристиан Брентано намеревался создать целый цикл пьес о Шельмуфском, в которых он должен был выступать в различных обличиях – писателя, фермера, солдата и пр. В погоне за своим идеалом он страдает от противоречия между его высокими стремлениями и комически порочной действительностью и, в конце концов, обретает покой, становясь отшельником. И. Арним в новелле «Три архиглупца» (сборник «Зимний сад») также создает романтизированный образ Шельмуфского, вернувшегося обратно из Индии в Гамбург. Его бывшая любовница Шармант теперь его не признает, а хозяин гостиницы, оказывавший прежде ему почести, предлагает ему место дворовой собаки. И Шельмуфский напрасно ждет, когда кто-нибудь пожертвует ему приличное платье и он вновь отправится к Великому Моголу.
