С потолка кабинета свисала на длинном шнуре большая, трехсотсвечовая лампа. Стены на уровне роста человека были окрашены масляной краской.
«Чтобы кровь отмывать легче было», — подумал Мазур.
— Ты что, сожрал свой язык с голоду? — Отто улыбнулся собственной шутке. — Сожрал?
— Нет.
— Что?
— Нет, господин обер-лейтенант.
— Повтори мне, что ты говорил сегодня у французов.
— Я рассказывал… господин обер-лейтенант, — Мазур чувствовал, как все его существо против того, что он делает. Ему очень хотелось просто плюнуть в длинную морду Отто. Но это значило спровоцировать Отто на выстрел, пойти на самоубийство. — Я рассказывал, господин обер-лейтенант, о том, как меня взяли в плен…
— Зо…
Глаза Отто, голубые, отороченные темными ресницами, казались нарисованными на лице. Что бы ни делал Отто со своим лицом — улыбался, изображал равнодушие, или удивление, или оно просто было спокойным, — глаза его оставались холодно любопытствующими.
— Настоящий солдат в плен не сдается, — сказал Отто.
— Я таранил на танке «юнкерс», когда он взлетал. Взрывом бомбы сорвало башню.
— Таранил самолет? На тайке?
— Да, господин обер-лейтенант.
— Садись.
Мазур прошел к табуретке, что стояла у стола, и сел.
— Храбрый солдат.
Лицо Отто было человеческим, если бы не глаза.
— Ты сказал мне правду?
— Да, господин обер-лейтенант.
— Я знаю, что ты сказал мне правду.
— Потом я очнулся…
— Я все знаю. Сигарету?
— Не курю, господин обер-лейтенант.
— Водки?
— Не пью, господин обер-лейтенант.
— О! Ты русский?
— Украинец.
Отто усмехнулся губами:
— Горилки у меня нет. Извините.
— Не пью, господин обер-лейтенант.
— Нам нужны храбрые солдаты.
— Я пленный, господин обер-лейтенант.
— Коммунист?
— Н-нет… господин обер-лейтенант.
— Нет?
— Нет, господин обер-лейтенант.
— Куда подевались все коммунисты? Все не коммунисты, не активисты. Кто воюет против нас?
— Народ.
— Народ? Против нас только фанатики-коммунисты. Толпой надо управлять. Эта великая миссия возложена историей на нас, представителей высшей расы. Мы та единственная сила, которая способна управлять, быть господами. И приближаем к себе тех, кто разделяет наши взгляды.
Отто вскинул голову.
— «Все для меня. Весь мир для меня создан… Я уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда мне это приносит какую-либо пользу… Угрызений совести у меня никогда не было ни о чем. Я на все согласен, лишь бы мне было хорошо». Так, кажется. Ты, русский, скажи, кто это сказал?
— Герой Достоевского. Князь Валковский, — ответил, подумав, Мазур. — Поэтому вы, господин обер-лейтенант и даете читать в лагере Достоевского. Только ведь у него и по-другому сказано.
— Встать!
Мазур поднялся.
Отто приказал сесть, снова встать.
И так продолжалось минут пять. Это был совершенный пустяк по сравнению с тем, что Отто мог сделать с ним, с обычным пленным, которого еще вдобавок подозревали в агитации против армии Третьего райха.
— Что сказал еще Достоевский, скотина?
Отто был розов. Его бледное лицо покрылось легким радостным румянцем.
— Не знаю, господин обер-лейтенант.
— Лечь!
Мазур выполнил приказ.
— Встать!
Приказы следовали один за другим, все быстрее и быстрее, пока Мазур уже не мог так быстро выполнять их, как их выкрикивал Отто.
Отто продолжал кричать уже независимо от того, вставал или опускался на пол Мазур. Лицо его дергалось и корежилось в гримасе бешенства. Только глаза по-прежнему оставались голубыми и ясными.
Отто подскочил к нему, распростертому на полу, стал бить ногами. Потом выпихнул Мазура в канцелярию, подобно кому грязного тряпья.
— Встать! — заорал он.
Шрайбштубисты и еще какие-то люди бросились поднимать Мазура, потому что он все никак не мог подняться и лишь возил руками по полу, стараясь найти опору.
Наконец Мазур поднялся на ноги, но стоял, наклонившись вперед, думая только об одном, чтобы защитить свой раненый живот от прямого удара.
— Гут, — очень спокойно сказал Отто и еще что-то, чего Мазур уже не разобрал, сообразив лишь: больше его вроде бить пока не станут.
Мазур выпрямился почти совсем, и вдруг Отто ринулся к нему, носком сапога ударил в живот…
Он очнулся потому, что губы его чувствовали прохладную воду. Ее было много, и никто не отбирал ото рта чашку. Мазур напился и хотел отодвинуться от воды, но ощутил, что он боком лежит на мокрой приятной прохладной земле. Сверху тоже течет вода.
Тогда он открыл глаза. Увидел отраженный в луже свет лампы почти прямо у своих зрачков. Он хотел пошевелиться, но потом передумал. Не хотелось ему, чтобы кто-то увидел, как он очнулся, и стал мучать его снова. Он очень осторожно вздохнул полной грудью и еще раз подумал, насколько же ему хорошо лежать вот так спокойно под дождем, спорым и теплым, и не шевелиться.
Неярко полыхнуло голубым светом. Гром проурчал добродушно, словно хохотнул невзначай.
Очень хорошо было лежать в луже под дождем.
Ветер потянул. Он пахнул лесом: корой, влажной от дождя, и молодыми листьями — тополем.
— Очнулся. Дышит, — услышал Мазур немецкие слова.
Его толкнули ногой. И, не ожидая, когда толкнут еще раз, Мазур поднялся.
— Руки!
Мазур поднял их над головой.
— За спину!
На кистях щелкнули наручники.
— Форвертс! Лос!
Мазур стал рядом с тремя другими пленными, лиц которых он не видел в темноте.
Охранники в островерхих капюшонах двигались по бокам.
Вдруг Мазур вздрогнул. Он только теперь, пожалуй, сообразил, что группу вывели за ворота лагеря. Они вышли из лагеря. Они шли по дороге, в сторону гор.
Гром ударил с задержкой, резко.
Шатнувшись к соседу, Мазур толкнул его:
— Бежим…
— К богу?
Мазур выругался. Потом подался к соседу справа:
— Бежим! Молния полыхнет — и влево. После вспышки часовые как бы ослепнут на время.
— А, — протянул сосед справа и выругался, — давай. Один черт…
— Предупреди.
— Есть.
Они шли по размытой дороге. Было чертовски темно. Молния медлила. Кашлял часовой. Потом он споткнулся и стал длинно ругаться.
Вспышка ослепила всех. Она не успела погаснуть, когда Мазур, толкнув соседа, словно напомнив уговор, ринулся влево, под откос, поджав ноги к животу, и покатился вниз.
ГЛАВА ВТОРАЯ
