Старец затрясся от гнева. Он собрался было возражать, но суровые абасги, непочтительно пиная, повели его к берегу веселой горной речки, где недолго думая удавили…
Такова правда об убиении святого апостола Симона Кананита.
1963
* Древняя Абхазия.
КЯЗЫМ АГУМАА
БРАТЬЯ
I
Первый же отдаленный выстрел привлек их настороженное внимание. На другой день на рассвете они выехали из дома, опоясанные патронташами.
Мать сдерживала слезы, но дрожащим голосом сказала вдогонку: — Не покажите спину пуле...
Гаху вздохнул; ехали молча.
— Ты хотел что-то сказать? — Зураб подъехал к старшему брату.
Гаху покачал головой.
Только к заходу солнца достигли они горы. Здесь собралось несчетное множество людей. Везде горели костры из сухих сучьев.
На середине поляны кучкой стояли люди, вполголоса о чем-то совещаясь. Другие лежали под арбами, положив ружья рядом с собой, пели негромко песни Аергов (походные песни). Зураб увидел Тику, соскочил с коня, подбежал к ней. Заверял ее в чем-то жарким шепотом, клялся, прижимая руку к груди. Горючие девичьи слезы прожигали, казалось, траву.
— Тика, Тика, ведь не отговаривать же ты меня пришла?.
— Ты знаешь, Зураб, что нет...
— Ну зачем же говорить об этом? Ты девушка — оружия не знаешь... и потом...
— Неправда это, Зураб... Ты сам учил меня недавно.
Дрожащими руками взяла она у него винтовку.
— Это курок... вот ручка затвора... боёк...
— Так, так, — усмехался Зураб. — Это коробка для патронов, это...
— Ладно, Тика, пусть будет так. Тогда не отставай от меня.
Умру, своим платком закроешь мне лицо.
Подошел Гаху.
— Ты с кем собираешься воевать? — серьезно спросил он у младшего брата.
Зураб опустил голову, глядел в землю, искал нужные ему слова: — Буду бороться за правду.
— Если так, то мы еще встретимся, — сказал Гаху и, сев на коня, ускакал.
Высоко-высоко светила луна. Голубой ее свет тонул в желтом пламени костров. Пронизывающий осенний ветер стягивал холодом лицо.
Войско Махъяла готовилось к походу. Махъял выехал вперед.
— Братья, настало время узнать себе цену. Кто собирается показать спину пуле, пусть уходит сеЙчас. — Все молчали, только кони осторожно переступали, позвякивая уздечками. — Тогда вперед, братья. Звенели копыта, высекая искры из каменистой дороги. Долго слышалась песня воинов.
II
Зима стучала в двери дома Селмы, и пусто было возле ее очага. Уже два месяца не было вести от старших сыновей. Муж давно расстрелян меньшевиками на берегу Кодора, двух маленьких ребятишек нужно растить самой... Однажды вечером постучали в дверь. Пришелец вынул из кармана два листка, протянул Селме.
«Милая мама, — было в одном листке, — не бойся за меня, сына твоего Зураба. Я был ранен в руку, но уже поправился. Скоро очистим мы берег нашей Ингури, и я вернусь к тебе.
Пришла к нам из России Красная Армия. Это хорошие ребята. Мы не знаем их языка, но понимаем друг друга, потому что боремся за свободу. Чувствуешь ли ты, как прекрасно это слово?..
До свидания, мать. До скорой встречи.
Твой сын Зураб».
Так же дрожали руки матери, так же замирало тоской и радостью ее сердце, когда читала она другой листок, исписанный крупным и твердым почерком. Но смутны были для нее слова ее сына Гаху: «...скоро уничтожим мы красных дьяволов. Мать, молись днем и ночью за нашего государя. Зураб сошел с ума. Он сам не знает, за что борется. Но скоро прибудет армия Жордания. Пусть дрожат тогда изменники! Любящий тебя твой сын Гаху».
Два листка принесли вести из двух миров. Боролись две силы, два мира, горели два огня. Но все это не было внятно Селме.
Вздыхая, проводила она дорогого гостя и вернулась в дом. Последний уголек в очаге слабо вспыхнул и погас. Охватив руками голову и раскачиваясь, тихонько напевала Селма песню, звучавшую когда-то и над колыбелью Гаху, и над изголовьем Зураба:
Встань, подобно солнцу, дитя мое, нан.
Догони своих братьев скорей.
Небо станет чистым, уже недолго...
Засияй, как солнце, дитя мое, нан.
Ах, дети... Что означали слова Гаху? «Красные дьяволы», «Зураб сошел с ума». Уж не поссорились ли они? Почему Зураб не пишет ни слова о старшем брате? А в детстве они были неразлучны.
Новые горькие думы прибавились к медленному течению и без того нерадостных дней матери.
III
Еще одно усилие, еще немного мужества, еще раз сквозь огонь, сквозь пули, сквозь острые клинки. И тогда — мир, долгожданный мир, родной очаг, родные поля, новая, счастливая жизнь.
Вот уже два года Зураб и Тика, не расставаясь, воюют в войске Махъяла. Все время они в гуще войны, но красота девушки не поблекла, слезы горьких потерь не смыли ее румянец. Когда ранили Зураба, дни и ночи сидела она у его изголовья, улыбкой и нежным голосом поддерживая его силы. Вот и сейчас, как звездочка, сияет она среди воинов Махъяла.
С утра небо чисто. Теплые лучи солнца всех подняли на ноги.
Люди зашевелились, радостно загомонили.
Весело блещут на солнце воды Ингури. Кто сидит на берегу, полощет в реке виноградные кисти и сушит их на солнце, кто скрепляет развалившуюся обувь тонкими ремешками, нарезанными из шкур. Ждали Махъяла.
— Как ласково греет сегодня солнце, Зураб! — Разве только сегодня? Оно всегда такое.
— А кто говорил, что никогда никого не обманывает? — Ну, разве я сказал неправду? В любую непогоду светило мне солнце. Лучи его проникали мне в сердце, согревая его и делая мужественным. Тогда я забывал о своей боли. А сейчас мне светят два солнца.
Зураб положил голову на плечо Тики. Она погладила его лоб.
В этот момент грянул выстрел. Все вскочили. Посреди поляны Махъял трубил поход. — Нас обошли, — крикнул он. — Они хотят столкнуть нас в Ингури. Большой мост разрушен, отступать некуда. Придется пробиваться.
Люди слушали молча, с напряженным вниманием.
— Надо разделиться на две группы. Я поведу людей направо, вдоль Ингури. Другую группу поручаю Зурабу. Кто выберется из окружения... — Махъял помолчал. — Кто выберется, пусть идет к поляне, где мы вчера стояли.
Негромко прощаясь, люди быстро расходились на две стороны.
Через пять минут поляна опустела.
IV
— «А-гуз-з!» — слышалось со всех сторон. Это взрывались бомбы, осыпая землей прижавшихся к камням воинов Зураба.
Подниматься в атаку он не разрешал.
— Мне кажется, я понял их: они хотят увериться, здесь ли мы. Когда поверят, что нас здесь нет, то бросятся на отряд Махъяла. — Тут мы и ударим им в спину, — тихо сказала Тика. Она не отходила от Зураба.
Разрывы затихали. Огонь все заметнее перемещался направо.
Все ощущали, что близится минута самого страшного боя — рукопашной схватки. Кто-то ляжет на землю с последним коротким стоном, по ком-то зарыдает старая мать в далеком селении. Мертвые останутся здесь, живые пробьются, чтобы продолжать борьбу и в тихий час вспоминать погибших.
— Вперед! — Зураб выскочил из укрытия, за ним кинулись остальные.
Через несколько минут слышен был уже только лязг оружия и громкие выкрики: «Ох, умираю!» «Собаки!», «О, дьяволы!» «На, получай!» Зураб уложил на месте несколько врагов, бросившихся со штыками на Тику, но тут его самого еле спас от кинжала, уже занесенного за спиной, штык Махъяла. Рослый офицер со стоном рухнул на землю. Рука старика была тверда. «Бейте, бейте этих собак!» — яростно кричал старый Махъял, постепенно загоняя в узкое место.
Вы стрелы стали стихать. Там и здесь лежали трупы, сочилась кровь, и раздавались дикие крики тяжело раненных.
Зураб и Махъял подсчитывали убитых.
— И Сикуда погиб, и Шьмат?.. О, горе! — Скорбный список был окончен. Было так тихо, что слышен был полет мухи и шелест трав. Махъял повернулся к бойцам.
— Поклянемся, товарищи, что дело, за которое сегодня героически погибли наши друзья, мы доведем до победы! Суровое и негромкое «да» было ему ответом.
Утром Селму разбудил визг собаки. С трудом поднялась женщина с постели. Вчера весь день полола, не разгибая спины, и сегодня еще ломило ей все кости.
— Ой, несчастная, что же я так заспалась? — Селма стала поспешно одеваться. Она поняла, что кто-то пришел к ним, но не решалась выйти из дома. Кто-то неслышно отворил двеpь. Селма от страха даже не смогла встать, только молча глядела на вошедшего. Уж очень необычен был его вид. Одни глаза говорили, что перед ней молодой еще человек. Черная, как смоль, борода закрывала все его лицо. Длинные волосы, как у попа, спускались на плечи. Он тоже смотрел на Селму растерянно, почти испуганно.
— Садись, нан, в ногах правды нет, — выговорила, наконец, Селма и показала ему на скамейку.
— Успею сесть... Что с тобой, мать, неужели не узнаешь меня? — спросил пришелец, вытирая набегавшие слезы.
