из лабиринта.
— «Отчуждение»—милое слово какое, смотри-ка. Ты узнала о нем из книг, которые покупаешь на мои деньги, я полагаю, — сказал он через мгновение.
Элио вжался в стул, прижал кулаки к вискам и закрыл глаза.
— Пожалуйста, вам лучше уйти, — сказала Изобель.
Джойс поднялся и обошел стал. Он встал позади жены, положил руки на спинку стула и сказал ей на ухо:
— Это ты просишь или советуешь мне, дорогая? Уточни.
Изобель казалось, будто ее позвоночник медленно растворяется в кислоте.
— Простите, мне не нужно было этого говорить.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Мне очень жаль.
— Хватит извиняться, хоть раз ответь за свои слова.
Изобель наклонилась вперед, чтобы оказаться как можно дальше от дыхания мужа.
— Ты была когда-то такой красивой... такой свежей, — продолжал Джойс, подчеркивая каждое слово.
Изобель обхватила голову и зарыдала.
Джойс бросил свою добычу. Проходя мимо сына, он похлопал его по плечу:
— Позаботься о матери, похоже, ей это нужно.
Уже стоя у двери, Джойс тяжело вздохнул:
— Вы оба считаете меня чудовищем, не так ли?
Ему никто не ответил.
— Я бы хотел быть чудовищем, — сказал он перед тем, как выйти из комнаты.
*
Когда Джойс вернулся к себе, он задумался о том, что только что произошло, о том, что он делает со своей женой и сыном, что он делает с собой, посещая их каждое воскресенье. По правде говоря, он не получал никакого удовольствия от того, что заставлял их так страдать. Его постоянные провокации были направлены лишь на то, чтобы выместить на них злость, ведь он поддался на легкость обзаведения потомством, на глупую и тупиковую в его глазах модель семьи, эта ситуация его изматывала, он злился на жену, которая разбавила его кровь своей, чтобы произвести на свет этого ребенка, который даже не мог нормально отрезать кусок от ростбифа, этого сына, который был совершенно не похож на своего отца, а являлся точной копией матери, с прекрасными светлыми волосами, голубыми глазами и детскими чертами лица, от которых он никогда не избавится. Джойс ненавидел его не как живого человека, он ненавидел лишенный плоти и крови образ, который он помог создать. Он контролировал город и долину, а эта маленькая семья ускользала от него, всегда ускользала. То, что должно было иметь наибольшее значение, он так и не смог подчинить своей воле. По крайней мере, его цинизм не позволял ему поддаться искушению их пожалеть. Его самого никто никогда не жалел. Поэтому он из кожи вон лез, чтобы отравить все, что могло породить жалость, считая это проявлением своей величайшей слабости.
Осиротев при рождении, Джойс с самого детства чувствовал вокруг себя лишь презрение. Когда он стал достаточно взрослым, чтобы понять, как устроен мир, он и сам начал презирать людей, полагая, что таким образом мстит за свое испорченное детство и заглушает собственную боль. Но, несмотря на поражения и успехи, он никогда не научился по-настоящему кого-либо презирать, поскольку знал, что презрение — это лишь ширма для защиты от собственного краха, а цинизм — средство для того, чтобы эта ширма стала только толще.
Джойс вошел в затемненную комнату на третьем этаже. Одним пальцем щелкнул выключателем.
В лампочке, вкрученной под абажуром, вспыхнул желтоватый свет и начал мерцать, как далекая звезда в ночном небе.
Как бы Люк ни старался сосредоточиться, когда засыпал, он больше не мог вызвать в своих снах мертвую лису. Ему снилась Мабель, она возвращалась, как только он закрывал глаза. Он хотел бы, чтобы она время от времени исчезала, чтобы на ее месте появлялась лиса, ужасная и величественная, но ему это было неподвластно. Теперь уже неподвластно.
Люк не мог выбросить из головы мысль о том, что это он виноват в том, что Мабель ушла. Марк и Матье пытались убедить его в обратном, говоря, что это был выбор их сестры — уйти из дома. Она даже сказала, чтобы они заботились о нем, но этого было недостаточно, и он не очень-то в это верил. Его братья не знали всего.
Когда Мабель уходила из дому, он прижался носом к стеклу, и от него ничего не ускользнуло: ни слова матери, которую он не мог видеть, ни Мабель, которую он мог видеть и которая ничего не говорила. Но он видел, как изменилось после слов матери ее лицо. Он бы так хотел поцеловать сестру своим стеклянным ртом, принять на себя насилие, выплюнуть его, а потом дать ему стечь по холодному окну, измазанному его страхом. Но он не мог вернуть прошлое. Он сам рассказал про Мабель. С этого все и началось.
Помимо гнева матери, он думал о том, что Мабель делала с мальчиком, о том, что, как он думал, его ожидало, а также о секрете, который она просила его хранить, секрете, которым он дорожил и который стал считать большой ошибкой.
Он пришел к мысли, что то, что они делали вместе, было плохим поступком, тем, чего нельзя делать, когда ты брат и сестра. И все же он не мог забыть счастье экстаза и сладость после него. Когда Мабель объяснила ему, что то, что находится между бедер девочек, лучше, чем рука, Люк хотел, чтобы она показала ему, но она отказалась. Она сказала, что другая девушка покажет ему, как это выглядит вблизи и даже как это используется, но что той, вероятно, придется заплатить, что нет лучшего способа научиться, что сестра может это делать только рукой. Он вспомнил, как они купались в реке, хотел бы он тоща рассмотреть сестру лучше, но тогда он был слишком мал, чтобы разглядеть между бедер сестры хоть что-то.
Как избавиться от этих противоречивых мыслей и наконец-то оторвать свое лицо от стекла? Думай, думай. Может, измазать стекло кремом, может, позвать на помощь Джима Окинса? Да, Джима, а потом ему будет сниться окровавленная лиса с перебитыми лапами. Стать Джимом и найти пиратский клад, который позволит ему купить корабль, а также заплатить одной из тех девушек, которые за деньги показывают, что находится у них между бедер, как школьная учительница учит своих учеников тому, что важно в жизни.
Люк часто думал о школе. Это был не очень хороший опыт. Он пробыл там недолго. Учительница сказала, что она ничем не может ему помочь. Она продержала его несколько недель на задней парте, достаточно долго, чтобы он
