Сердце сжалось, в груди будто что-то хрустнуло.
Жизнь была кончена
Когда Мишель, сменив гнев на милость и даже выказав деликатность, вышел из коридора, Сима перешла на шепот, даже прижалась на миг. Губам стало горячо и влажно — то ли поцеловала, то ли слезой капнула. Алеша не разобрал, ибо пребывал в оцепенении.
Жизнь была кончена. В этот черный миг жалеть следовало только об одном — что германский пулемет не оборвал ее на поле у мызы Блюменфельд. Всё, что произошло позднее, два месяца боли и надежд, были ни к чему. Пустой перевод тепловой энергии, кислорода и дефицитного морфия.
Романов вспомнил блаженное ощущение неуязвимости и довольства, накатывавшее после каждого Машенькиного шприца. Вспомнил и саму Машеньку. Но морфий не может заменить реальность. Машенька не может заменить любовь.
Кончено, всё кончено.
Он шел по мокрой мостовой под мелким ноябрьским дождем. Вдоль тротуарных бровок густо лежали мертвые листья. Как тела в линялых гимнастерках на расстрелянном поле. Не повезло. Не повезло…
Когда первое потрясение ослабело, Алеша по математической привычке просчитал варианты решения.
В армию не возьмут. Кому он, однорукий, нужен? Комиссован вчистую.
Вернуться в университет? Невозможно. Какие могут быть лекции и экзамены после Блюменфельда? Какая к черту математика? Мир бессмысленно жесток, любая попытка его рационализировать, научно объяснить — подлость и шарлатанство.
Уехать к отцу в Сестрорецк? Там другая жена, другие дети. Не нужен им Алексей Романов, да и они ему не нужны.
Варианты были перебраны более для проформы. Разбитое сердце знало правильный ответ заранее. Он оказывался единственно верным.
Вчистую так вчистую. Отличное слово.
Грязь, слякоть, ноябрь, предательство, физическая и духовная мука пускай остаются здесь. Без нас.
Как? — спросил себя разом повеселевший Алеша.
Очень просто.
А «Капитал» — то на что?
Смертоносная книга
Марксов «Капитал» стоял на том же месте, только пылью покрылся — и то исключительно из-за почтительности горничной-чухонки, которая знала, что Алексей Парисович не одобряет, когда тряпка или щетка касаются его письменного стола или книжных полок.
Ирма Урховна была славная, на ее аккуратности и обстоятельности держался весь безалаберный дом дяди Жоржа. В тощие дни, когда старый оболтус спускал в карты все деньги, Ирма прибегала к крайнему средству — отпирала свой заветный сундучок, в котором хранились деньги, отложенные на похороны. Баба она была еще не старая, исключительно крепкого здоровья, но любила повторять: «Если сто, Ирма сама са себя плятит, перет лютьми стыдно не путет». Потом, восстановив кредитоспособность, Георгий Степанович возвращал долг с лихвой. Лихва тоже откладывалась во имя грядущего скорбного торжества. Денег в сундучке, наверное, уже хватило бы на генеральские похороны с лакированным катафалком и духовым оркестром.
Дяди в городе не было. Он заделался видным деятелем патриотического движения, беспрестанно разъезжал по городам и весям, собирая зажигательными речами средства на военный заём.
Вернувшегося воина встретила одна горничная. Оросила слезами и всё повторяла «какой плёхой стал, коза да кости». Сбегала куда-то, принесла платок, на котором все эти дни вышивала ангелов. Они-то, по ее словам, и уберегли «Алёсеньку» от гибели.
Вот единственный человек, который меня ждал, с обидной для Ирмы горечью подумал Романов. Сухо спровадил добрую женщину за дверь и огляделся.
Как уже было сказано, в комнате студента всё осталось по-прежнему. Даже оброненная на пол коленкоровая тетрадочка лежала нетронутой, Ирма подметала пол вокруг нее, а саму писчебумажную принадлежность не потревожила. В тетрадочке наивный студент намеревался вести фронтовой дневник, да позабыл взять из-за поспешности сборов.
Алеша поднял блокнот, вырвал страничку и злобно накалякал карандашом: «А ну вас всех!»
Еще раз обвел взглядом комнату, в которой прожил целых четыре года.
Пианино сверкало черным лаком, как будущий Ир-мин катафалк. Играть на инструменте всё равно не пришлось бы. Разве можно тренировать пальцы каучуковым мячиком, если сердце в осколках?
На столе (маленькая садистская деталь) стояла в рамке фотокарточка улыбающейся Симы, супруги мордатого интенданта.
Да, женское сердце загадка. Но пускай ее разгадывают другие.
Без колебаний он снял с полки картонный книжный футляр. На нем было напечатано готическими буквами «Das Kapital», однако фолианта внутри не было. На первом курсе Алеша честно пытался освоить эпохальный труд германского ученого, но не преуспел. В картонке был спрятан пистолет «штейер-пипер», досадное напоминание об еще одном горьком фиаско.
На следующий день после памятной дуэли на брудершафт Романов наведался в дачный лесок и отыскал выпавшую обойму. Ибо как без нее возвращать казенное оружие? Но сдавать пистолет не пришлось. Штабс-ротмистр Козловский лежал в госпитале, а тут нагрянула мобилизация. Отправляясь на фронт, Алеша спрятал оружие в такое место, куда ни дисциплинированная Ирма, ни равнодушный к ученым книгам дядя нипочем не полезли бы.
Расчет оказался верен.
На ладонь легла маленькая, совсем не тяжелая машинка, таившая в себе ответ на главный вопрос бытия: быть иль не быть.
Ответ был таков: not to be.
Младший унтер-офицер N-ского пехотного полка — это вам не растяпа-студент. В рычажках и кнопках не запутается, магазина на пол не выронит. Одна беда — не так-то просто взвести затвор одной левой.
Яростно ругаясь шепотом, Романов сел поудобнее, зажал пистолет под мышкой. И чуть не всхлипнул от злости. Опять не вышло!
Эврика!
На краю стола в тусклом свете абажура блеснули маленькие тиски. Когда-то, в прежней жизни, у студента Алеши Романова было множество невинных увлечений. Пение. Футбол. Бокс. Выпиливание лобзиком. Самым полезным оказалось последнее.
Вот оно, решение задачи. Зажать кончик ствола, затвор дернуть левой рукой.
Алеша порывисто вскочил, и тут, как назло, раздалось: тук-тук-тук!
Кто там еще? Ирма в дверь никогда не стучит, это кажется ей неделикатным. Скребет ногтем и спрашивает: «Мозьно?»
Не откликаться, не открывать!
Всех к черту!
Дверная рукоятка качнулась. Створка скрипнула. Проклятье! От волнения он забыл запереться!
Алеша еле успел положить «пипер» на стол и прикрыть батистовым платком, сплошь расшитым ангелочками.
Явление Ангела-Спасителя
Высокая, плечистая фигура, вдоль и поперек перехваченная скрипучими ремнями, заняла собою весь проем.
— Ну-ка, ну-ка, покажитесь! Что это вы в сумерках? Где тут выключатель? — Вспыхнула люстра, и штабс-ротмистр Козловский предстал перед бывшим соратником во всей гвардейской красе: румяный, здоровый, с победительно торчащими усами. — Лычки, боевой крест! Герой! Я вас, Романов, обыскался. Хотел из полка вытребовать — говорят, в госпитале. Я в госпиталь — выписан. Ну, я сюда, по старой памяти. И застал! Повезло! Как рука? — заботливо нахмурился князь, обнимая Алешу только с одной, левой стороны. — Срослась?
Постная физиономия могла вызвать ненужные расспросы, поэтому Романов изо всех сил растянул губы в улыбке.
— Здравствуйте, Лавр Константинович. Кости-то ничего, вот сухожилия… Пальцы не слушаются.
— Э, голуба, мячик жать надо, гуттаперчевый, я вам подарю.
Козловский сел на стул, положил фуражку прямо рядом с ненадежно замаскированным пистолетом.
— Мячик есть. Вы сами-то как? Поправились? — поспешно спросил Алеша, заходя с другой стороны, чтобы собеседник повернул к нему голову.
— Здоровей прежнего. — Князь с любопытством разглядывал молодого человека. — Дыра в кишках — ерунда, зарастает в два счета, это вам не сухожилие. Доктора говорят, мне теперь коньяку нельзя, плохо будет. Но это они врут, я проверял. Очень даже хорошо. Читал в газете про ваш подвиг. Герой! А почему лицо кислое? В чем дело?
Картинка 03
Контрразведчик есть контрразведчик, перед таким притворяться бессмысленно.
Убрав с лица фальшивую улыбку, Романов небрежно обронил:
— Так… Невеста замуж вышла. В смысле, за другого… Трех месяцев не прождала.
— Та, блондиночка? — кивнул штабс-ротмистр. — Ну и черт с ней. На что вам невеста, которая ждать не умеет? А не дай Бог, женились бы? Еще хуже бы вышло. Радоваться надо, что спас Господь.
Он хлопнул Алешу по здоровому плечу и подмигнул:
— Будет вам. Что нос повесили? Не стреляться же из-за дуры! — Еще и засмеялся, солдафон. — Сейчас такие времена, найдется, кому в нас пострелять.
Он подождал, не скажет ли что-нибудь на это собеседник. Не дождался. Тогда прищурился и сменил тон с веселого на деловитый.
