Настроение у капитана было великолепное, еще с позавчерашнего дня. Любовь начальства — в сущности, ерунда. Ордена — тем более. Главное — виртуозно выполненная работа.
Убедившись, что на лестнице по-прежнему никого нет, капитан фон Теофельс прокатился до следующей площадки по перилам.
В тот же день, в тысяче верст от Берлина
Не менее счастливый Алексей Романов крутил руль «руссобалта» и распевал ариозо герцога Бургундского, заменяя «Матильду» на «Симаду», а «черные очи» на синие:
Кто может сравниться с Симадой моей,Сверкающей искрами синих очей,Как на небе звезды осенних ночей!
Симочка, ради загородной прогулки повязавшая волосы платком японского шелка (отсюда и «Симада»), слушала так восторженно, а взвизгивала от скорости так очаровательно, что Алеша просто не мог не остановиться и не поцеловать ее в раскрасневшуюся щечку, а потом в губки.
— Пой, пой! — попросила она (они уже второй день были на «ты»).
Он снова разогнался по чудесной, только немножко пыльной дороге и запел:
Она только взглянет, —Как молнией ранит,И пламень любвиЗардеет в крови;Она засмеетсяИль песней зальется, —И жемчугов рядЛицо осветят…
На ухабе Симочка ойкнула, качнулась всем телом к шоффэру. Пришлось снова останавливаться и целовать ее.
Так и ехали почти до самой Гатчины: под рев мотора, пение и звонкие поцелуи.
Когда свернули на проселок и сияющий водитель сказал, что осталось совсем недалеко, Симочка прошептала «Жалко». Это ли не счастье?
А еще утром Алеша плакал. Не по-детски, конечно, не навзрыд, но слезы на глазах выступали и голос срывался.
Это когда он провожал Лавра Константиновича на операцию, уже вторую. Первый раз штабс-ротмистра резали еще позавчера, в сельской больнице, но пулю достать не сумели. Нынче же князем должен был заняться профессор Тихомирский, звезда военно-полевой хирургии. Шансы на выживание оценивались невысоко, потому что пуля, разорвавшая офицеру внутренности, была разрывная.
— У нее оболочка при ударе раскрывается. Как лепестки у цветка, — еле слышным голосом объяснил студенту Козловский, скосив воспаленный взгляд на пышный букет, что стоял на тумбочке близ кровати. — …От его превосходительства. Навещал. Руку жал. Даже в лоб лобызал.
Лавр Константинович закусил губу от боли и сделался еще бледнее. Под глазами лежали синие тени, рот ввалился, к локтю была прицеплена резиновая трубка (перед операцией раненому делали переливание крови).
У Алеши подкатил к горлу комок. Невыносимо было видеть князя, такого сильного, энергичного, мужественного, в этой больничной палате, на пороге смерти. Особенно, когда на улице светило солнце и жизнь была до краев наполнена счастьем.
— Э-э, что это у вас капель из глаз, — попробовал улыбнуться штабс-ротмистр. — Хороните, что ли? Зря. Мы, Козловские, порода живучая… Предка моего Иван Грозный на кол посадил… Так князюшка день, ночь и еще полдня не желал Богу душу отдавать. Висел себе да государя-батюшку матерно лаял…
Алеша заморгал, стряхивая слезинки, и приказал себе: «Не раскисать!» Перед наркозом больной должен верить, что все будет хорошо.
— Так-то лучше. — Козловский облизнул лиловые губы. — Я с вами вот о чем хотел… Что сказать? Молодец. Спаситель отечества… Ладно, комплименты опускаю, сил нет. Я про другое… На что вам математика? Все равно будет война, не доучитесь. На фронт пойдете, жалко… У вас талант. Вам в контрразведку нужно… Чинов у нас, правда, не выслужишь. Наград тоже. Вам его превосходительство что сказал?
— «Отменная работа, господин Романов, — нагнув голову и набычившись, передразнил Алеша генерала. — Отрадно наблюдать в столь молодом человеке м-м-м столько самоотверженности и патриотизма. Благодарю от имени отечества. Далеко пойдете». Лобызать не лобызал, но руку тряс долго.
Козловский беззвучно рассмеялся — уже неплохо.
— А мне сказал: «Сами знаете, на нашей службе боевых орденов не дают, а на статский орден вы сами не согласитесь». Хитрит, бестия. Так и не доложил наверх о похищении плана… Побоялся, что голову оторвут… За плохую работу контрразведки… Наплевать. Главное, что немцам достался кукиш.
Это неромантическое слово было последним, что услышал Алеша из уст товарища.
В палату вошел профессор, санитары вкатили тележку. Какой-то господин в очках сразу закрыл князю лицо марлей, от которой сильно несло хлороформом.
И повезли Рюриковича на ристалище Жизни со Смертью.
— Вам, юноша, тут торчать незачем, — строго сказал профессор перед уходом. — Поверьте моему опыту, нервозность близких передается оперируемому. Что это вы тут всхлипываете? Подите в синематограф, выпейте вина, погуляйте с барышней. Если пациент вам дорог, источайте joie de vivre.[23] Это его поддержит лучше рыданий.
А у выхода из госпиталя Алеше вручили пакет от князя. Там лежал ключ от автомобиля и коротенькая записка: «Мне нескоро понадобится. Катайтесь».
Вот Романов и послушался профессора, отправился источать радость жизни.
То самое место
Вон оно, то самое место! — показал он на поле и на жавшуюся к опушке лачугу. — Там все и случилось.
Машину пришлось оставить на дороге. Шли по хрустящей под ногами стерне, взявшись за руки. Алеша по второму разу — что называется, со всей наглядностью — живописал величественные и страшные события позавчерашней ночи. — …Пью вино, а сам думаю: вот сейчас вся жизнь пролетит перед мысленным взором, в одно мгновение. Так во всех романах пишут. А она не пролетает… Отупение какое-то нашло… Да, я про самое главное забыл! Когда колебался, какой из стаканов взять, чуть было не схватил правый. В котором был яд!
Симочка ахнула.
— Но вдруг, будто наяву, увидел тебя, твое лицо — и как ударило: «Бери левый!»
Студент не то чтобы врал, просто прибавлял и без того эффектной истории еще больше драматизма. Про букву «Л» и «Лешеньку» он, действительно, уже не помнил.
— Это моя любовь тебя спасла, — очень серьезно сказала девушка и побледнела — то ли от сопереживания рассказу, то ли испугалась вылетевшего слова, которым не шутят.
Последовали новые поцелуи. Гораздо более опасные, чем в автомобиле, потому что вокруг не было ни души, а рядом, в рискованной близости, благоухал стожок свежескошенной травы. Не расцепляя объятий влюбленные, словно в самозабвенном танце, сделали в том направлении шаг, другой, третий. Последние остатки благоразумия заставили Симочку прошептать:
— А куда делся этот немецкий капитан, потомок крестоносцев?
Алеша отстранился, помрачнел.
— Не знаю. Наши вчера тут все облазили, не нашли. Наверно, слуга его куда-нибудь унес и зарыл. Ты бы его видела, этого Тимо. Прямо как оруженосец при рыцаре.
С опаской поглядывая на стожок, чуть было не ставший роковым, преодолевшая минутную слабость Симочка развила маневр:
— Пойдем в хижину. Покажешь, как все это было. Упрашивать его не пришлось.
— Я подглядывал отсюда, — стал показывать Алеша. — Холодно, дождь за шиворот, а у них там тепло, сухо. Вино, цыпленок, разносолы разные. Этот Зепп сидит с белой салфеткой, как на рауте.
— Прямо на полу? — спросила Сима шепотом, будто боялась спугнуть вражеского резидента.
— Нет, на стопке газет. Старых…
И что-то тут стряслось с Симиным обожателем. Он раскрыл рот, заморгал. Внезапно очень невежливо оттолкнул барышню и бросился внутрь.
Она смотрела и ничегошеньки не понимала.
Зачем он мечется из угла в угол? Почему роется в грязном кострище? Подобрал какой-то обгорелый клочок, поднес к самым глазам и вдруг упал на колени, прямо в золу. С ума, что ли, сошел?
У его превосходительства был файв-о-клок
В пять часов вечера, по английскому обычаю, господин начальник контрразведочного отделения устраивал себе маленький repas. Или, выражаясь по-английски, файв-о-клок: кофе со сливками, булочка, потом сигара.
В это священное время тревожить его превосходительство не дозволялось никому. Даже если звонил черный телефон, прямая связь с генерал-квартирмейстером, начальником генштаба и министром, чаепитствующий трубки не снимал. Потому что служба службой, а здоровье важнее. Тридцатипятилетний опыт работы в исключительно нервных учреждениях научил генерала: нет таких срочных дел, которые не могут пять или десять минут обождать.
Только размешал сахар, только вдохнул божественный эфиопский аромат, вдруг в приемной что-то загрохотало, заверещал адъютант. Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет вбежал какой-то распаренный молодец, весь в скрипучей коже, с запыленным лицом, на котором розовели чистые круги вокруг глазниц. Генерал с трудом узнал в нем студента Романова.
