— Ваше превосходительство! — закричал полоумный, стряхивая вцепившегося в плечо адъютанта. — Беда! Ужасное заблуждение!
Капитан Лазарев (мало того что из тех самых Лазаревых, но еще и отличный, исполнительный офицер) схватил мальчишку за локти и поволок обратно, шипя:
— Вы что, рехнулись?! Ваше превосходительство, я не виноват!
Уволакиваемый за порог студент выкрикнул:
— Папка у немцев!
— Что-о?! — взревел начальник, вскакивая и опрокидывая чашку. Кофе разлился на бумаги, на чудесную лакированную поверхность карельской березы. — Капитан, назад его! А сами за дверь! И никого, слышите? Ни-ко-го!
— Что вы несете?! — накинулся его превосходительство на Романова, едва они остались одни.
Молодой человек пролепетал:
— Они провели меня… Папка не сгорела!
— Вы бредите!
Генерал открыл сейф, кинул на стол коробку, в которой лежало несколько обгоревших кусочков желтого коленкора.
— Вот все, что осталось от папки! Агенты тщательно все проверили!
— Да папка-то, что папка… — Голос студента сорвался. — Он документы унес! А в папку сунул старые газеты!
— Какие газеты? Кто «он»?
— Тимо! А Зепп этот меня нарочно забалтывал! Я, помню, еще удивился, что это он представляться вздумал! Про предков своих, про крестоносцев. А это он время тянул! Чтоб помощник успел содержимое папки заменить!
Но генерал лишь таращил глаза, понимать отказывался. Пришлось рассказать о своем позоре детально, со всеми подробностями. Что не было никакого яда, в обоих таблетках был самый обычный аспирин. Что резидент сактерствовал, изображая мучительную смерть, а слуга ему подыграл. Что дурака-агента выпустили живым нарочно — дабы успокоил начальство: мол, план развертывания уничтожен. На самом же деле он целехонек и сейчас наверняка уже находится в Берлине.
Когда его превосходительство, наконец, уяснил всю кошмарность случившегося, ему стало плохо. Он рухнул в кресло, отодрал шитый позументами ворот. Лицо сделалось серым.
— План развертывания у немцев? Боже, Боже… Это катастрофа. Не отставка. Крепость… Нет, хуже…
Алеша лил из графина воду, чтобы спасать пожилого человека от сердечного приступа, но генерал вдруг вскочил, подбежал к нему и схватил за плечи.
— Господин Романов, Алексей э-э-э Парисович, голубчик! Теперь уж все равно… Не поправить, не изменить… Так вы бы уж… А? — Он оглянулся на дверь и понизил голос. — Сами ведь виноваты. И меня в заблуждение ввели. Ну что теперь поделаешь? Шум поднимать? Что это даст? Только себя и меня погубите. Следствие, суд, разрушенные судьбы. А ради чего?
— Как это «ради чего»? — вырвался из его цепких, как рыболовные крючки, пальцев Алеша. — Вы скрыть, что ли, хотите? Да ведь немцам наш план известен!
Начальник взмолился:
— Тише, что вы кричите! Ну, известен. И что? Кабы был смысл, я бы немедленно, не взирая на последствия, кинулся с рапортом. И будь что будет! — Он отчаянно рубанул воздух рукой. — Да только поздно! Зря погибну. Ни за что. Попусту.
— Как это попусту? — опешил Романов. — Можно же внести хоть какие-то поправки!
— Нельзя. — Его превосходительство доверительно зашептал. — Сообщаю вам под строжайшим секретом. Сегодня подписан высочайший указ о мобилизации. Гигантская машина заработала. Выдвигаются штабы, снаряжаются эшелоны, отгружается амуниция. Остановить или перенаправить эти потоки невозможно, произойдет всеобщий паралич. Через 18 дней полмиллиона наших солдатушек войдут в Восточную Пруссию. Махина! Знают про это немцы или не знают — неважно. Поражения им не избежать. Наша с вами досадная неудача — мелочь, пустяк. Она ничего не изменит. А еще, юноша, я вам вот что скажу.
В выпуклых глазах начальника зажглись экстатические искорки, голос проникновенно завибрировал.
— В Бога надо верить, Алексей Парисович. Он Россию не оставит.
В августе-сентябре 1914 года
Вторая армия генерала Самсонова, наносившая главный удар по Германии, была окружена и сгинула в Мазурских болотах.
Командующий застрелился.
Погиб цвет русской регулярной армии.
Бой слепого со зрячим закончился единственно возможным исходом.
Конецъ Первой Фильмы
МУКА РАЗБИТОГО СЕРДЦА
Фильма Вторая
Подвиг вольноопределяющегося
В первый же день мобилизации студент Алексей Романов отправился на призывной пункт и записался добровольцем в действующую армию. Побудительным мотивом был не патриотизм, а самобичевание: смыть кровью ужасную вину за проваленную операцию. Еще лучше — пасть на поле брани, потому что в жилах одного человека не достанет крови, чтобы искупить ошибку такого масштаба.
Студентов на службу брали неохотно, армейское командование было уверено, что побьет тевтонов силами одной регулярной армии, однако Алеше повезло. В N-ском пехотном полку, формировавшемся из запасных Санкт-Петербургской губернии, был недокомплект писарей. Посему Романов получил погоны с витым шнурком и был зачислен в штаб оператором пишущих машин. Однако при «ундервуде» студент состоял недолго.
В первом же серьезном бою, у восточнопрусской мызы Блюменфельд, едва лишь батарея начала артподготовку, вольноопределяющийся сбежал на передовую линию. Он боялся только одного — что турнут обратно. Но офицеры были ему рады — и командир роты, и субалтерн Шольц, очень славный веснушчатый подпоручик одного с Алешей возраста. Пожали храбрецу руку, выдали винтовку, показали, как примкнуть штык.
Когда капитан заливисто дунул в свисток и отчаянным голосом крикнул «Ура, братцы! Вперед!», Алеша зачем-то посмотрел на часы (было ровно девять утра) и прыгнул из окопа на поле, будто в прорубь на Крещенье.
Он несся огромными прыжками. Потом оглянулся, увидел, что здорово оторвался от роты, и стал бежать потише.
Спереди, со стороны кустарника, начали стрелять, воздух наполнился шипением и разбойничьим свистом. Это пули, понял Романов. Представил, как раскаленный кусок свинца попадает в живот, зажмурился и тоже стал орать «Ура-а-а!». Но кричать и бежать было трудно — не хватало дыхания. Глаза же и вовсе закрывать не следовало. Вольноопределяющийся споткнулся о торчащий из земли сук и упал, а когда поднялся, впереди были сплошь спины в линялых гимнастерках.
Та-та-та-та-та! — с радостным ожесточением ударил пулемет. Вокруг все закричали, но не «Ура!», а «Мама!» или по-матерному. Все вдруг побежали гораздо медленнее. Многие стали падать. Кое-кто повернул назад. У этих, которые повернули и теперь оказались к Алеше лицом, были вытаращенные, остановившиеся глаза и разинутые рты.
Сплошная стена гимнастерок, заслонявшая поле, проредилась. Романов снова оказался впереди всех. Капитана не было видно, в свисток больше никто не дул. Зато Шольца студент увидел совсем близко. Подпоручик лежал ничком, отбросив руку в перчатке.
— Вы что, ребята, вы что?! — закричал Алеша бегущим.
Только в этот миг ему стало по-настоящему страшно. Если все побегут, то и ему придется. Тогда пуля попадет не в грудь, а в спину. Хороша будет смерть храбрых!
Он замахал винтовкой, повернув назад одну только голову.
— Ребята, вперед! Немножко осталось! Вон они, кусты!
«Совсем как Болконский при Аустерлице», мелькнуло в голове у Романова.
Только за князем Болконским солдаты побежали, а за Алешей никто. Он остался торчать посреди пустого пространства один.
Картинка 01
Вперед бежать было глупо, в плен попадешь. Назад — немыслимо.
Неизвестно, чем бы закончилась эта невозможная ситуация, если б не германская пуля, попавшая-таки в Алешу. Не в грудь и, слава Богу, не в спину. В руку.
Как будто кто-то с размаху ударил железным ломом пониже правого локтя. Было не столько больно, сколько горячо, и вся рука до плеча разом онемела. От толчка Романов крутанулся на месте, упал.
Понял: ранен. И опять зачем-то посмотрел на часы. Очевидно, сработала подсознательная реакция — ухватиться за нечто незыблемое и логическое в сошедшей с ума реальности.
Но оказывается, время тоже окоченело от ужаса. Циферблат показывал все те же девять часов. Атака не продлилась и одной минуты.
Неимоверное облегчение — вот чувство, с которым Алеша, пригнувшись, бежал назад. Винтовку волочил по траве за ремень. Немцы по раненому не стреляли.
Доковылял до окопа, упал на руки солдат и лишь тогда, опять-таки с облегчением, лишился чувств.
С героями на германском фронте в эти мрачные сентябрьские дни было скудно. Бездарную атаку на пулеметы по открытому полю в рапорте представили как богатырский порыв. Раненого студента представили к унтер-офицерскому чину, наградили крестом, а еще поместили в газете Севзапфронта заметку «Подвиг вольноопределяющегося», которую потом перепечатали и в столицах.
