В других кварталах таких вот "посиделок" не увидишь: простой люд днем работает, знатные - ну, они знатные и есть, у них своя жизнь. Про сейманов, в питейных заведениях прохлаждающихся, многие сказали бы, что воровством да обманом они добывают деньги, оттого и время имеют бездельничать. Что мастеровой за месяц наработает, то вор, может, в один раз стащит. Стащил - и сиди себе, посиживай, отдыхай.
Ну да, есть между сейманами воры, не поспоришь с этим. Но есть и другие, которые почти честными занятиями промышляют. Почти-почти. Так думала Ярла, мимо питейных шагая, краем глаза на завсегдатае их поглядывая. Они тоже поглядывали на нее: чужачка. Но правила знает здешние. То, например, что женщинам в такие вот питейные заходить нельзя. Она не идет.
Жонглеров, акробатов, которые прямо посреди улицы упражняются, представление свое репетируют, отвлекать не надо. А вот ребятишки, что вокруг столпились - дело другое. Они-то Ярле и нужны. Это такой народ, который в городе больше всех знает. Разве что кумушки-сплетницы, рыночные торговки с ними могут посоперничать. Но у тех выдумки с правдой так перемешаются, что и не отличишь.
Выловила Ярла взглядом одного мальчишку, который малость в стороне от других - может, лучшие его приятели сегодня почему-то не пошли с ним гулять. Тощий, лопоухий, востроглазый. Такой все слышит, все подмечает.
Поманила мальца пальцем. Тот с неохотой - от интересного зрелища отвлекают - но все-таки в ее сторону пошел. А как только монетка у Ярлы в пальцах сверкнула, переменил настроение, заторопился.
- Тебя как звать? - спросила Ярла.
- А тебе какое дело? - не слишком вежливо откликнулся маленький сейман. Но на монетку завидущими глазами зыркнул. Эх, не одолела бы с годами-то страсть к деньгам его... Но среди сейманов не только пьяниц, но и скупцов чрезмерных не много, больше таких, которые к серебру да золоту не как к цели, а как к средству относятся: легко пришло - и ушло легко.
- Должна же я как-то обращаться к тебе. Не так же, чтобы "эй, ты"! Не дело.
Мальчишка поразмыслил чуток.
- Ну да. Не дело. Самай звать. А тебя?
- А меня Бритва.
- Врешь, небось. Не бывает таких имен.
- Не-а, не вру. Имя не имя, а прозвание такое.
Вокруг акробатов с жонглерами плясуньи закружились в ярких цветастых юбках, с бубнами в руках. Танцуют, изгибаются, как молодые деревца на ветру, притопывают, и звенят, звенят.... Акробаты высоко-высоко подпрыгивают и переворачиваются в воздухе. А у жонглеров над головами целые вихри цветных шаров крутятся.
- А я не верю все равно, - заявил Самай.
Ярла вытянула незаметно из-под пол кафтана два ножичка. Перед выходом как подсказало ей что-то, что надо перевязь надеть. Закрутила в пальцах - замелькали серебряные вихри.
- Ух ты, - одобрил Самай. Не то чтобы очень удивился - они тут ко всяким диковинам привычные. Но все-таки интересно.
- Теперь веришь? - Ярла кинула ножички на место, в пазы перевязи. Безобидные, вроде, такие ножички, легкие, если с кинжалами сравнивать, и рукоятки простенькие, без накладок. Но гибельная сила не меньше в них, чем в кинжалах - коли умелая рука бросает.
- Ладно, верю, Бритва так Бритва. Монетку-то дашь?
- Дам, если скажешь мне кое-что. О чем у вас тут сейчас больше всего разговоров?
- Ну, ясно о чем. О чем и везде. Про зверя оборотного.
- Ага. А еще? Про людей необычных каких, к примеру? Не говорили, что помер недавно кто из таких людей?
- Да нет, - пожал плечами Самай. И вытаращил вдруг глаза: - А что, по-твоему, это мертвец из могилы встает, и живых с собой утаскивает?
- Нет... не то, - покачала Ярла головой.
- А-а... - разочарованно протянул Самай. - А я-то уж думал... Нет, не говорят, что помер какой-то такой человек. Герцог наш, вот уж кто необычный да странный, любит диковины, ну, одежу не как у людей, да науки там, да философии всякие - но он-то живехонек.
Герцог, прикинула про себя Ярла. А не может ли действительно Хосвейн Лореттский виновником появления ларва быть? А что, мало ли... Иногда того, кто на самом виду, и проглядишь. Да вот только не заметила она в герцоге особо сильной "замутненности". Так, обычные людские страстишки, не чрезмерные. Чтобы ларва вырастить, который еще при жизни хозяина на свободу вырваться способен, посильнее нужна "темнота". И после того, как освобождается ларв, "темнота" эта из человека не исчезает никуда, меньше ее не становится. "Облако" на привязи - да, исчезает, потому что обрывается привязь. А темные побуждения так в виде "помутнения" и остаются, и вскоре из них новый ларв начинает расти. Но это не случай Хосвейна. Точно нет. А вот что не одно лишь ронорское платье, но и "науки с философиями" любит Хосвейн, это на заметку надо взять. Глядишь, пригодится для чего...
Хосвейн отпадает, значит. Но другой-то человек не только с "помутнениями", но и с видимыми тенями в советном доме был...
- Герцог живехонек, - продолжал рассуждать вслух Самай. - Вот разве что узник тот, поди, скоро дух испустит.
- Что за узник? - заинтересовалась Ярла.
- Да есть один такой, Талвеон Еретик зовут. То есть, Талвеон из Эйра, потому что приехал из этого Эйра самого, хотя я вот не знаю ни про какой Эйр, сроду не слыхал. А Еретик - потому что отступник.
- От чего отступник?
Сама-то Ярла догадалась, от чего. Но интересно, что малец скажет.
- Да кто ж его знает, от чего. Болтают, в тутошней ученой общине прилюдно против двухбережной веры говорил. А уж чего говорил - это я не знаю. Может, как эти еретики раннеправники, которые плетут, что Творец не одновременно два берега мировой реки создал, а сперва Правый, потом Левый. Дурачье они все... Тот сначала или этот - велика разница? И Талвеон этот дурак дурацкий. - Мальчишка понизил голос, приблизился к Ярле: - Оно ведь как - не веришь в двухбережную-то веру, ну и не верь потихоньку, промеж своих. А он - прилюдно.
Мал Самай, да не глуп. Понятно, почему шепчет: сейманы испокон веку в двухбережные храмы не ходят, свои у них верования, в мать-луну, да в звездных покровителей. Но, как Самай и говорит, промеж своих все это. Промеж своих - но с ней, Ярлой, обмолвился мальчишка словечком. Видно, тоже свое у него чутье, с кем можно обмолвиться, а с кем - ни-ни. С ней обмолвился, а другие шепота не услышат.
- Год уже отступник в тюрьме сидит, - рассказывал Самай. - Святые братья его покаяться заставляют, от ереси отречься. А он - ни в какую. Дурак, он дурак и есть.
- Почему дурак?
- Да потому. Он бы им-то отрекся, вслух, а про себя не отрекался бы, вот и все. Они бы его выпустили тогда.
- Из тюрьмы-то выпустили бы, а из-под надзора - это вряд ли.
Самай понял, про что речь. Кивнул:
- Ну да. Да только наполовину на свободе все лучше, чем совсем в тюрьме. Хотя... - задумался, - кто его знает. Но все равно дурак этот Талвеон: попадаться не надо было. Надеялся, что ли, двухбережники ему такую болтовню с рук спустят?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
