- А откуда у вас чем и на чем писать есть?
Вот теперь усмехнулся Талвеон, да не просто так, а опять с той сумасшедшинкой, то ли показной, то ли действительной, которая в первое их свидание появлялась в нем. Приложил палец к губам и прошептал едва слышно:
- Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя было, обратно унес. Обшарят камеру, найдут.
Опять загадками изъясняется, опять про этого своего "друга" невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Еще сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчет короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да еще ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощенными по всему миру носятся и все знают...
- Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.
Ну вот, теперь - "ступай", когда столько у него спросить нужно, столько... что и не сообразишь, что.
На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, все-таки прошептал: "Прощай".
Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..
Пока Лорк шел от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.
Буквы мелкие - побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк четкий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.
"Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет", - так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за нее можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие - в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.
А дальше... Дальше были другие мысли, такие же поразительные, душу и все представления, которые незыблемыми казались, переворачивающие. На нескольких убористо исписанных листах столько поместилось такого, что должно было в трепет повергать, приводить в ужас... Но Лорка не приводило, а... интересовало. И за живое трогало. Потому что это не как сочинение Марвена Путешественника, в котором о верованиях совсем уж странных рассказано, вроде поклонения какому-нибудь камню, как богу, ежели в этом камне дырка обнаружится или определенный узор. Тут другое. Талвеон не чужие убеждения свысока, как нелепые, не описывает, а высказывает свои мысли, истиной их не именуя. Только первое утверждение про добро и зло вне человеческих мыслей у него самое непреложное и есть, а дальше - рассуждения, примеры, доказательства. И именно потому, что не провозглашает он свои слова единственной правдой, с которой поспорить нельзя, им верить хочется.
Лорк вдруг поймал себя на том, что как что-то очень дорогое прижимает рукопись Талвеона к груди. Нет, не сможет он ее сжечь, как узник советовал. Но ведь и правда опасно ее у себя оставлять, и для него самого, и для Талвеона...
Вот как получилось: думал Лорк утешение, разрешение своих сомнений у узника этого найти, а нашел еще большие сомнения. Теперь от бунтарских мыслей, от мятежных дум и вовсе голова разрывается. Невозможно дольше в четырех стенах сидеть, словно тоже в камере... На волю выйти надо. Но рукопись тут бросать нельзя. С собой только ее взять остается.
Нашел Лорк в своих вещах пустую ладанку, свернул в несколько раз листы, потуже сдавил в ладонях, спрятал в полотняный мешочек и на шею повесил. Теперь на груди рядом - медный знак двухбережной веры и ладанка эта. Вот уж соседство - старннее не придумаешь...
О, а сколько же времени сейчас? Кажется, давно уже часы били... который час? Неужели четвертый дневной? А сегодня среда, середина недели, и все братья и сестры должны в главный городской храм на общую молитву явиться. Это в остальные дни можно помолиться и в обители, а дважды в неделю, в среду и в воскресенье, в главном храме большие службы бывают, и всем нужно туда ходить. А он опоздал, и к окончанию не поспеет теперь... Но слишком уж сильна многолетняя привычка - не смог Лорк намеренно службу пропустить. С таким большим опозданием все равно на Букетную площадь отправился.
***
У ворот городской тюрьмы Ярлу ожидала неудача. Стражник уперся: письмо письмом, пусть даже с герцогской печатью, но это ведь только приглашение в город прибыть. С одной такой бумагой никак нельзя к этому узнику постороннего провести. К другому какому, может, еще и можно бы, но к этому - никак: случай очень уж особый. К нему только двухбережных братьев пускают, да расследователей, да самого на допросы водят, и все. Поэтому если уж так надо, нужна особая бумага разрешительная.
Ну что ты с этими любителями бумажек будешь делать! Злость, конечно, Ярлу взяла - да толку-то... Отправилась в советный дом, чтобы там у писаря, того, с гусиной шеей и петушиным голосом, или у какого еще обзавестись разрешением. Но на Букетной площади, до цели своей не доходя, остановилась. Куда это толпа народу идет - знатные горожане, в бархат разодетые, и бедные, в штопаных обносках, мужчины и женщины, дети и старики? И двухбережников много - эти двумя отдельными кучками движутся, в одной братья, в другой, поменьше, сестры. А, ну да, середина недели, в главный городской храм на большую службу лореттцы идут. Как раз напротив советного дома этот храм, с колоннами, с высокими башенками.
В многоголосом гомоне толпы слух Ярлы несколько раз отдельные отчетливые слова выхватил - "проповедь" и "отец Воллет".
Воллет. Это имя она от Лорка слышала. Это тот самый двухбережник, что в коридоре советного дома ее убийцей назвал. Тот, что на заседании старшинства сидел по левую руку от герцога Хосвейна. Первый священник Лоретта. Сегодня он не только большую службу провести, но и проповедь сказать собрался...
Ярла замерла в раздумье. Мгновение назад самым важным ей казалось во что бы то ни стало увидеть этого узника, Талвеона Эйрского. Но теперь что-то заставляло ее медлить. Что? Неужели то самое чутье сумеречного охотника, подсказки которого она все последнее время ждала?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
