Матвея Павловича, хотя тот сильно поседел. Другой старик, с запрокинутой головой и широко раскрытым ртом, казался совсем дряхлым и тяжело дышал.
Не гася фонарика, Константин опустился на обрубок пня, служивший обитателям мазанки табуреткой, и сидел некоторое время молча, отдыхая и не торопясь будить хозяев, «Да, вот она, война, — думалось ему. — Когда она кончится, историки, такие, как я, опишут сражения, подсчитают потери, подведут политические, социальные и прочие итоги. А что было пережито в войне отдельным человеком, будь то я, или застреленный мной фашист, или вот эти старцы, — все неповторимо личное со смертью канет в забытье. Несложная «философия», всем известная, а стоит задуматься, и обязательно возьмет за душу…»
Матвей потянулся и во сне что-то пробормотал, поворачиваясь клочковатой бородой к свету. Константин тихонько окликнул его по имени-отчеству, и тот раскрыл глаза, щурясь на фонарь и приподнимаясь на локте.
— Кто это? — спросил он не столько с тревогой, сколько с досадой, что его потревожили.
— Не пугайся, я твой давнишний знакомый, — негромко сказал Константин и осветил свое лицо. — Помнишь Костю? Я к тебе из Еланска приезжал с твоими подсадными охотиться.
— Андреич? — переспросил старик. — Откуда ты в такую пору?
— К родным ехал, а поезд разбомбило. Помоги мне пробраться в Еланск… Отчего ваша деревня сгорела? Где остальные жители?
— Ты, чать, есть хочешь? — вместо ответа спросил Матвей, позевывая и садясь на нарах. — Угощать-то особо нечем, а картохи могу испечь.
— Не надо, спасибо. Расскажи лучше, что с деревней приключилось? С твоей избой? Ты один теперь? Где жена, дети?
— Самосаду хочешь закурить? — не торопясь с ответом, опять спросил старик. — С того дня, как война, махорки не видим.
— Я не курю.
— Не научился?.. Это хорошо, а я никак не отстану.
Матвей молча стал вертеть из обрывка старой газеты цигарку. Молчал и Константин. Может, не решается ему довериться Матвей Павлыч? Столько лет не видались, а время теперь такое… Да еще ночью к ним вломился.
Сомнения оказались напрасны. Затянувшись самосадным дымом, Матвей стал рассказывать, как они жили до оккупантов и при них. До войны состояли в колхозе, его правление и усадьба в соседнем селе.
— Немец на первых порах людей не трогал, объявил, что колхоз остается в целости, только чтоб урожай шел ему, значит, Гитлеру. Забирал все зерно подчистую, хорошо, мы вовремя догадались, понемножку себе припрятали… Как наедут эти фюреры целой бандой, носятся от деревни к деревне, кур да поросят ловят, только визг по дворам да бабий плач. Телят, коров, у кого дома застанут, угоняли. А тут слух прошел — наши Ельню назад отбили. И началась у них, видать, паника. Заявился к нам отряд на грузовиках и мотоциклах, начальство в легковой машине, объявили приказ, будто от самого Гитлера: трудоспособных забирать по трудовой повинности на работы. На какие работы — бес их знает. Посажали на грузовики, кого дома застали, — а кого? — мужиков-то не нашли, кто в армию ушел, кто в лес подался… так они баб хватать, какие помоложе. Пообещали, что временно, а вот ни слуху ни духу. Кто знает, может, в Германию угнали? Так и остались мы в деревне, старые да малые. А неделю назад застрелили на большаке какого-то ихнего штукфюрера красные партизаны, так заявилась к нам зондеркоманда с приказом деревню сжечь. И что ты думаешь? Людей согнали у околицы в кучу, ну, думаем, сейчас расстреливать начнут… Нет, приказ зачитали и ну метаться от избы к избе с зажженными факелами. Подсовывают под повети — только дым тучей над деревней. Старухи, детишки плачут, голосят. Так и спалили всю дотла с нашими пожитками, ничего выносить не давали.
— Где же теперь остальные жители?
— У кого дети, те переехали с ними в село к родным или свойственникам. А тут кроме нас с Силантием еще на том конце деревни в землянке две старухи век доживают. Вот и Силантий помирать собирается. Умом тронулся. Как подпалили его избу, а в ней его внучонок в люльке остался. Сноха его завопила, выбегла из толпы, они ей кричат: «Хальт!» — а она бежит, не понимает, тогда ей из пистолета в спину — бах!
— А ребенок? Так и сгорел ребенок?..
— Никому и подойти к избе не дали. Мамку его, застреленную, в огонь к нему кинули. Вот оттого он, Силантий, тогда и тронулся.
Силантий, изможденный, немощный, тем временем пробудился и щурился подслеповатыми глазами, не понимая, откуда тут взялся незнакомый человек.
Овдовел Матвей Павлович еще до войны. Сын его работал на железной дороге, где он теперь — неизвестно. Дочь обучалась на курсах трактористов, водила трактор здесь, в колхозе, да вышла замуж за приезжего механика, живет под самым Еланском. Мужа в начале войны взяли в армию.
— Про нас она знает все, приезжала сюда. У тебя в Еланске-то есть где переночевать? Зайди к ней, деревня всего версты две от города. Ее Груней звать.
Остальной путь Пересветов проделал без приключений, в дневное время отсиживался в лесу и через двое суток был у цели. Первая явка была в поселке у пригородной станции. Перед полуночью он постучался в окошко небольшого домика, и хозяин, пожилой рабочий местных железнодорожных мастерских, по паролю «От Марии Акимовны» открыл ему дверь и впустил в комнаты, не зажигая огня. Выяснилось, что местопребывание представителя обкома ему неизвестно, он мог лишь сообщить адрес товарища, который, по его соображениям, должен быть в курсе дела. Товарищ этот живет в городе. Идти к нему железнодорожник не советовал ни днем, ни ночью: в Еланске среди подпольщиков на днях были аресты, легко нарваться на засаду.
— Как же мне его повидать?
— Пожалуй, вот как. Мы с ним условились, если нас не возьмут, завтра свидеться в городской бане. Вот вы туда и придете к семи часам вечера. Я вам пароль скажу…
При всей серьезности положения, Константин не мог не улыбнуться.
— Как же я там его узнаю, голого?
— Так я же буду там, мигну вам на него. Зайдем в парную и под шумок перемолвимся.
— Хм… Значит, дело только за тем, чтобы никто в бане меня не узнал.
— К нему домой вам никак нельзя заходить. Он не велел.
— Ясно. Ну ладно, делать нечего. В бане так в бане.
Подпольщик извинился, что не приглашает гостя переночевать.
— Видите, я даже огня не зажигал. И в горницу не провел, чтобы наш разговор жена не услыхала… Боится она за меня.
— Все ясно, дорогой товарищ, все понимаю. Спасибо!
— Может, перекусите чего? Издалека, наверно, идете?
У Константина от четырехдневного пути оставался еще
