Мир пошатнулся, время рухнуло. Вкус к жизни безвозвратно пропал, сердце окаменело.
Ужас царит подобно тирану, который все изгнал, загнал жизнь в подземные каменные темницы. Вселенная, время побеждены ужасом. И у этого ужаса есть принц, верней, придворный шут — уродливый ребенок с карманами, набитыми всякой зловредностью, с глазами, пылающими ненавистью. Молчаливый ребенок с вопящим лицом.
* * *
В зеркале — комната, освещенная приглушенным светом. В комнате этой есть всевозможные вещи, безделушки, мебель, на стенах висят карта, календарь и мишень, но в ней нет никого. Есть большое тело на кровати. Тело — покинутое, подобно коже, сброшенной змеей. Тело, которым овладел мрак. Бесчисленными медицинскими процедурами в теле поддерживают жизнь — но ее даже нельзя назвать растительной. Черные глаза ребенка, который каждый день приходит и склоняет над ним гримасничающее лицо, внедряют в него ужас, подобный тому, на какой обречены осужденные на вечные муки.
В комнату на цыпочках входят две женщины. Мать и медицинская сестра. Мать наклоняется над кроватью, запечатлевает поцелуй на лбу лежащего, долго созерцает его замкнутое лицо, потом идет к сундуку, наливает из кувшина воду в фаянсовую миску. Отражение матери в зеркале расплывчато, ее движения неуверенны. Она все еще полна истомой сновидений, память ее смутна, нынешняя тревога перемешана с былыми горестями. Во времени она ориентируется, как сомнамбула. Но движения, которые необходимо произвести именно в этот момент, совершает достаточно плавно. Потому что надо спасать обожаемого сына, ребенка возлюбленного супруга. Супругу, ребенку нужен уход. Надо обмыть возлюбленное тело, прекрасное тело, в котором воплотилось воскресшее желание. Надо вытереть призрачное тело. Но мать не ведает, какая бездна разрушительного ужаса кроется в этом обожаемом, любимом теле. Мать ничего не знает, она никогда ничего не знала.
Ее младшая дочка покинула комнату перед самым ее приходом. Исчезла, как и пришла, тайком, не оставив следов. Следы ее пребывания сохраняются лишь в опустелом сердце лежащего здесь мужчины, поверженного людоеда.
Третья сепия
Рыжеватый свет сочится сквозь витражи и ложится на клирос. Медная дверца дарохранительницы мягко поблескивает за тонким кружевным покровом. Огонек лампадки, висящей на фронтоне дарохранительницы, мерцает под красным стеклянным колпачком-абажуром. Алтарь украшает букет ноготков. В луче света, падающего на букет, цветы как бы чуть-чуть блекнут. На тюлевую салфетку с вышивкой, на которой стоит ваза, падает оранжевая тень. На верхних ступеньках, ведущих к алтарю, хризантемы в двух вазах гордо возносят свои круглые шапки цвета ржавчины и старого золота. Пора пионов, роз и лазурно-синего люпина прошла. Настало время строгих цветов, напитавшихся красками земли и закатов. Вскоре эти цветы торжественно будут ставить на могилах в головах покойников как знак и свидетельство памяти и скорбящей любви. Хризантемы, подобные подавленным глухим рыданиям, станут нести караул на одетых туманом могилах.
Темное дерево скамей и молитвенных скамеечек блестит, как лаковая поверхность каштанов. На одной скамье три шарика, видно выпавшие из ребячьего кармана, лежат так, что получается неравносторонний треугольник. Один шарик большой, из глины; два других стеклянные, один желтый, второй синевато-серый. Забытые на длинной скамье в сыром полумраке безмолвной церкви шарики эти уже не вызывают ассоциаций с игрой и детством. Скорей, они наводят на мысли о спекшихся конкрециях, о давно потухшем огне, об угасшем свете, о золе и прахе. Достаточно легкого щелчка, чтобы они покатились по сиденью, и однако же кажется, будто они вплавлены в скамью, и никакой силой их уже не стронуть, не вырвать из нее.
В алтарной части скульптурные капители; на них корчится чудовищный каменный бестиарий. Птицы вытягивают длинные шеи, что извиваются, словно змеи; какие-то несусветные звери-помеси — полукозел-полурыба, медведь с львиной гривой, когтистые жабы, крылатые змеи, и все они вонзают в пустоту клыки, жалят ее хвостами; бородатые, косматые, рогатые хари пучат глаза, высовывают толстые загнутые вверх языки. Пасти их разинуты, их терзает голод — голод тьмы. Глаза их искажены безумием от вечной несытости и ярости, ведь со дня своего сотворения они не кормлены.
В свете, льющемся на клирос, распростер огромные крылья деревянный орел. Он, который способен в небе смотреть прямо на солнце, не боится света. Он презирает этих изголодавшихся тварей, что омерзительно гримасничают под сводом и впиваются в небытие, пытаясь набить брюхо.
Чудовища эти навсегда закаменели вместе со своим голодом и яростью, орел навсегда замер в своем величественном парении. Его распростертые крыла несут книгу, каждое слово которой напитано огнем. Он рассекает пространство нефа изогнутой шеей, клювом и когтями.
Луч света чуть переместился. Исчезла оранжевая тень около вазы с ноготками. Вдруг луч начинает легонько трепетать, он чуть слышно жужжит. Внутри него кружит оса. Совсем недавно она взлетела с увитой плющом церковной ограды. Она покормилась на еще цветущих зонтиках плюща и, отяжелевшая от сладкого нектара, напала на мух. Последний бой, последний праздник. В церковь она влетела сквозь щелку в витраже. Ее заманил свет. И теперь она цепляется за эту ясную струйку, за тоненький лучик тепла. А вокруг такая тьма, такой холод. Она взлетела бы наверх, к дневному свету. Но силы ее слабеют, и она уже не способна подняться. Лапки ее не находят опоры в световом луче, и жало тут не поможет. И вот уже все ближе и ближе аналой.
В притворе напротив стоят полихромные статуи — деревянные и гипсовые. Чуть поодаль от чаши со святой водой ангел несет стражу у кружки для пожертвований. Но стража его сама кротость и галантность. На деревянном цоколе он преклоняет колено, а второе его колено согнуто под прямым углом. Руки сложены перед грудью, крылья чуть приподняты. На нем светло-желтая туника с золотой, как его волосы, отделкой; перья крыльев цвета слоновой кости. Щель, куда бросают пожертвования, находится у колена, на которое он опирается; когда туда падает монета, ангел благодарит, чуть заметно склоняя голову. Он благодарит от имени каменных стен, от имени витражей и цветов; у верхнего края цоколя привинчена табличка с надписью «На поддержание храма».
Имеются и другие кружки. На свечи. Но тут уже все куда проще, около них никаких галантных ангелов. Зыбкие огоньки свечей, что трепещут у ног Пресвятой Девы, как раз и являют собой благодарность за доброхотные даяния. Есть также кружка и у святого Антония Падуанского. Однако он не выражает благодарности за пожертвованные оболы ни пламенем свечек, ни каким-нибудь другим образом. Святой в грубой монашеской рясе весь поглощен созерцанием Младенца Иисуса, которого он держит на вытянутых руках. Порывистость его движения дает импульс, побуждает к молитвам, которые прихожане тихо шепчут у его ног; этого вполне достаточно. Единственное украшение — несколько веточек вереска в керамическом стакане на его постаменте.
Перед статуей святого Антония стоит ребенок. Он что-то опускает в щель кружки. В полумраке притвора не сразу определишь — мальчик это или девочка. Волосы ребенка коротко стрижены и встопорщены, одет он неаккуратно, движения его чрезмерно резки. И тем не менее это девочка, из породы тех, что стремятся быть похожими на мальчишек.
Легенда
Нет, Люси всего-навсего из породы несчастных детей. И как это часто случается с несчастными детьми, Люси — злой ребенок. Но ее озлобленность не разменивается на мелочи — у нее широкий кругозор, и видит она далеко. Взгляд ее достигает границы зла, прозревает смертную грань и проникает даже в загробные пределы. Рана, что нанесена была ей три года назад, так до сих пор и не закрылась, не затянулась. Эта язва стыда и страха все время воспалена, все время горит. Ярость вытеснила стыд, ненависть вытеснила страх. Рана все заразила, все отравила, и тогда-то вырвался дух мщения.
Жажда мщения зрела в ней давно, сперва она скрытно проявлялась некой неопределенной болезненной дурнотой, но однажды перешла в сильнейшую злокачественную горячку. Это был сказочный день, день того самого августовского утра, когда брат свалился со стены — когда людоед был повержен собственным злодейством. С того дня дух мщения, живущий в Люси, не складывает оружия. Напротив, пагубный этот дух только и делает, что начищает и оттачивает его.
И оружие это проявило себя, да еще как блистательно! Это оно навсегда обездвижило людоеда после того, как он упал. И вот уже два месяца он лежнем лежит в постели. Мать ухаживает за ним, его холят и лелеют, его жалеют, без конца проводят всякие медицинские процедуры. Хотя этот негодяй не заслуживает таких забот. А что, если вдруг соединенными усилиями врачей, священников и колдунов его и впрямь исцелят? Нет, это было бы слишком несправедливо. Этот негодяй должен умереть, должен подохнуть, и как можно скорей! Люси уже назначила срок: до Рождества. И она уверена, что именно так и произойдет, время самое подходящее. Ведь приближается праздник мертвых, день поминовения усопших. Тетя Коломба, ставшая совсем беспомощной, готовится к торжественному выходу на кладбище. Она посетит могилу своего Альбера в кресле на колесах, которое будет толкать Лолотта По Праздникам. «Какая бы погода ни была!» — заявила героическая вдова. Тем не менее она поглядывает на небо, опасается дождей. Если в священный день усопших кладбищенские дорожки раскиснут, будут покрыты грязью, ее кресло на колесах увязнет.
