— Комиссар!
— Как хотите… А то, любил я её… когда увидел в зеркале заднем, дак слёзы на глаза навернулись. Даже сумочку ей бросил, подумал, понадобится ещё вдруг, если выживет.
— Почему вы с ней спорили?
— Потому, что собиралась она от меня уйти, всё ей пообещал, пообещал даже, что буду с ней добрым, всё сделал, лишь бы выбить ей из головы эту затею.
— И голову снесли ей?
— Да нет же, вовсе нет, я же вам сказал, что она спрыгнула на ходу.
— Голова?
— Да, нет, баба моя. Та, что умерла… первая… Да, подумайте же вы, мсье директор…
— Комиссар!
— Хорошо… Еж ли б я был мясником, а известно жертв много, и убийца выбрасывает куски…
— Значит вы в курсе?
— Как и все кругом, об этом только и разговор, в последнее время… Говорю ж вам, что если б был этим мясником, я б не выдал вам голову подружки, которую порол поблизости, её запросто было б опознать, и вы б допёрли бы… А он хитрый и учёный, артист этот…
— Почему бы и нет, это позволяет вам говорить в точности то, что вам хотелось бы мне сказать.
— Эй… постойте-ка!
Субъект умолк и посмотрел комиссару прямо в глаза.
— Вы забыли одну штуку…
— И какую же?
— Вы забыли, что не настолько я смышлён, чтоб додуматься до такого. Для меня, точно, мудрёно это всё… Знаете, в школу я почти не ходил. Малым пацаном совсем приходилось мне уже «зарабатывать на жизнь», как говорится, и папаша мой рано научил меня ловить кроликов и форель.
— И кур в курятниках…
— Может быть… только между кражей курицы и разделкой её на части есть всё же разница…
— Прекрасный образец смыслового согласования, молвит увлечённый французским правилонаписанием комиссар. — В любом случае, не об одном и том же подчерке идёт речь, — продолжает он.
— Курицу я мог и купить…
— Или же украсть…
— …уже мёртвой, в супермаркете. Незачем и утруждаться. А отрубить окорок у курицы, пускай и краденой, совсем не то же самое, что отчекрыжить ходули хорошенькой бабёнке, где-нибудь на берегу реки, пусть и называется она Эн, мсье контролёр. К тому же, я таких вещей не делаю… я не такой, пусть с виду на то и гожусь. Вы же верите мне, не так ли? Могу я идти?
— На сей момент, вы свободны, по меньшей мере до новой повестки… Из виду мы вас не выпустим, не всё ещё с вами закончено, мсье подозреваемый за номером 43.
Татуированный наш ковбой уходит, а Розарио присоединяется ко мне.
— Теория моя на счёт святого Симфорьена не сработала, — хныкнул он.
Я напомнил ему причину своего визита.
С виду ушедший в себя, он протянул мне папку с делами пропавших за минувшие два года женщин, с прилагавшимися их фото, даже тех, что были найдены мёртвыми, но не опознанными. С комом в горле, едва дыша пробежал я скорбный список и фото несчастных созданий, о которых по меньшей мере можно было сказать, что выглядели они совсем не как на пробах.
Стало мне легче. Не нашёл я имени исчезнувшей моей в списке, не признал я ни овала её лица, ни миндалин её глаз, ни губ сердечком, как не напрягал я воображение своё, силясь устранить с жертвенных сих физиономий видимые мною кровоподтёки, гематомы и волдыри.
Вызвал Розарио и ту, кого должно было бы мне называть «экс-будущей тёщей», чего точно уж не осмелился бы сделать сам я. Вестей от дочери у неё не было вот уже несколько месяцев, она, однако, вовсе не беспокоилась — случилось то не впервой, приплод её истинная кошка, всегда падает на лапы свои и знак о себе подаёт лишь по собственному разумению… то бишь, когда в деньгах нужда возникает.
— Ах, да… — добавляет инспектор Беллясе, — в последний раз разговаривала она с матерью, чтобы сообщить той, будто бросила «грустного клоуна» своего…
— Это всё?
— Это всё! На что ещё ты жалуешься? По крайней мере ты знаешь, что она цела и никто кроме тебя ею не интересовался.
— Хорошо, старина, сэндвич с меня, поговорим о святом Симфорьене… у меня до начала работы всего полчаса.
Говорили в самом деле опять обо мне, всё, чего по этому поводу хотел сказать Розарио, уложилось в нескольких словах:
— Вот, спрашиваю я себя, как ты терпишь всё это у Легэ, не похоже на тебя… или же сильно ошибаюсь я на твой счёт.
— Я и сам, должно быть, ошибаюсь на свой счёт, — возражаю ему. — Припоминаю денёк один, слонялся я с дружками своими, лет двенадцать мне тогда было. Предводитель банды, Рене, даже имя помню его, решил наведаться в кондитерскую лавку старенькой и весьма любезной дамы. Он знал — чтобы спуститься к явившемуся в лавочку клиенту, о чём предупреждал перезвон колокольчика над входной дверью, ей требовалось некоторое время. Всё нужно было вершить как раз в те самые несколько минут, в которые мы оставались среди горы лакомства, предоставленной единственно лишь нашей совести. Без зазрения этой самой совести, набили мы свои карманы всяческими карамельками, драже, миндалём в сахаре, лакричными палочками, кексами, сладкой пастой и всевозможными шоколадками. Тут явилась и неизменно улыбчивая старушка, казалось вовсе её не удивляло, отчего это являлись мы всемером к покупке какой-нибудь ерунды сантимов за двадцать пять на всех. Лавочку покидали мы притворщецки, гордые своим ничтожным подвигом.
— Не спал я ночь напролёт. На следующий день в одиночку явился в кондитерскую и тем временем, пока шла она ко мне, выложил на место свою долю награбленного, купленного мною в другом квартале. Я положил ей даже плитку шоколада «Нестле», дававшую мне право на глупую картинку из серии «Красивые уголки Бельгии». То была, как сейчас помню, церковь Сен-Ромболь в Малине — одно единственное фото, недостающее до полного набора, обменившегося на килограмм какао и некий шарик с видом центральной площади Брюсселя. Ах, как же был я счастлив! Ах, как сладко спал я в ту ночь!
— Так, ну и что? Зачем рассказываешь ты мне всё это?
— Просто спрашиваю себя, вернул бы я сладости сегодня.
— А я, — решил переплюнуть меня Розарио, — я бы придумал что-нибудь этакое, чтоб угостить приятелей задарма. Скажем, дюжина из них заваливает в бистро, впервые. Несколько минут спустя являюсь туда с корешем своим, Джино, и я. Мы что-то заказываем себе, как бы ничего не зная про остальных. Мало помалу увязаем в общем веселье, не общаясь с теми. По условному сигналу те, один за другим, смываются. Оставшись одни, мы с Джино платим по счёту.
— А остальные? — спрашивает обеспокоенный хозяин кафе.
— Какие остальные?
— Ну… друзья ваши?
— Какие друзья? Мы их вовсе не знаем!
— Как это? Хватит вам шутить, — нервничает тот.
— А что, разве они не симпатичны?
— Нет, это невозможно! Вы все заодно.
— Послушайте, мы не станем сносить подозрений, вызывайте полицию, пусть разберутся. Не на многие же тысячи мы тут наели… нам есть чем расплатиться.
Бесцеремонно помахиваю нашей единственной купюрой в тысячу франков.
— Если у нас акцент, не значит, что мы нечестные.
— А я этого и не говорил, — протестует бармен.
— Но, так подумали, а тысяча франков… да лучше я их отдам нищему, которого вы оставили скулить под дверью, без малейшего внимания. Стыдно-то как!
— Какой там ещё нищий?
— Эй, Джино, отдай бумажку тому бедолаге! И у нас есть самолюбие, за кого вы нас принимаете?
И Джино с достоинством проделывает это на глазах у обернувшегося медузой трактирщика. Он выходит из бистро и хвастливо протягивает тысячу какому-то ханыге, сидевшему у входной двери, бросив меж ног прямо на тротуар свою кепку.
— Вот! А на счёту у нас два раза по две кружки пива.
— Хорошо, пускай, — проворчал владелец кафе, — это за мой счёт, раз уж я в таком положении…
Уходим мы довольные собой, а через несколько минут нищий, на самом деле, конечно же, член банды, догоняет нас, давясь со смеху и возвращает тысячу франков в наш общак, который мы избегаем тратить, если то позволяет нам наша изворотливость.
— Тонко сработано, Розарио! А затем ты вернулся и ворованное пиво оплатил?
— Ты что, за дурня меня принимаешь?
По возвращении в контору столкнулся я с Франсуаз, подставившей мне щеку. Холодно замечаю ей, что утреннее приветствие у нас уже состоялось.
— Ну и что? Хорошего, насколько я знаю, много не бывает, — пошутила она. — Чем же, крошка моя Жюльен, так обеспокоен, коль отдергивает голову от обычного поцелуя?
— Ничего, Фанфан… всё отлично.
Я назвал её Фанфан, как это делали лишь отец и бабушка её. Пожалел об этом тут же, осознав тот факт, что ветреность моя принуждает в очередной раз меня сделать шаг навстречу неизбежному сближению нашему или к столкновению.
Мог, однако, я ещё вернуться на путь истинный и выправить завихлявшую было свою жизнь, если бы только настоящая возлюбленная моя вспомнила обо мне. Решил — обожду ещё немного, то ли сигнала какого, то ли действия… неважно уж, главное чтоб от неё.
