Он выхватил нож.
Сперва нам показалось, что у него в руке мелькнуло что-то черное. Но тут же лезвие ярко сверкнуло, и, братцы, тут я замер. И все замерли, потому что он наставил нож прямо Носарю в живот. И говорит:
— Отпустите моих ребят, не то, ей-ей, я ему брюхо вспорю.
— Значит, ты ножом? — сказал Носарь спокойно. Но его прошиб пот.
— А ты заткнись!
И они ушли. Отступили в полном боевом порядке. А когда все они были уже на улице, Келли преспокойно проколол Носарю рубашку и надрезал ее. А потом тоже ушел. Может, вам это покажется невероятным: ведь он один держал нас шестерых, правда, с ножом, но только так оно и было. Вот попробуйте сами выйти с, голыми руками против ножа, живо присмиреете. Когда вытаскивают нож, всякий смирным становится.
Они перешли улицу и сели в трамвай. Трамвай сразу тронулся, так что мы не могли бы их догнать, даже если б захотели. Но я был сыт по горло и готов поставить тысячу против одного, что все остальные чувствовали то же. И когда кто-то вспомнил про тех двоих, в уборной, один только Малыш-Коротыш предложил еще потолковать с ними, чтобы сквитаться за нож. Никто его не поддержал, и он не настаивал.
В общем надо было уносить ноги, потому что всегда находятся услужливые люди, готовые вызвать полицию. К тому же по лестнице спускался распорядитель, и, хотя бояться его не приходилось, у нас не было охоты с ним объясняться. Мы пошли на рыночную площадь и почистились в подземной уборной. А потом завернули в кафе по соседству выпить кофе и поболтать. К этому времени про нож все мы почти забыли и с удовольствием вспоминали драку. Петушились, рассказывали, кто как отличился.
Но старик Носарь сидел молча.
— Я из него душу выну, — только и сказал он. Сроду не видел такого гордеца, как этот полукровка. Может, я и отговорил бы его, но мне было не до того. Вечером мне предстояло выдержать еще один бой.
3
Придя домой, я застал маленькую семейную идиллию. Нет, такого ничего не было. Они не вскочили, когда я вошел, как солдаты перед офицером. Было хуже. Моя старуха сидела по одну сторону стола, Гарри — по другую, радио тихо играло, и я почувствовал, что у них был разговор по душам, какой возможен только между друзьями. Это задело меня за живое.
— Явился, — сказала моя старуха, сразу меняя тон. Я давно заметил, что женщины это ловко умеют.
— Приветик, — сказал я и сел за стол на свое место, где стоял прибор.
— Его светлость ждет, пока ему подадут кушать.
— Ах, мама, давай поужинаем без ссоры!
— Поищи-ка свой ужин под тарелкой.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Гарри.
— Постой, сейчас весело будет, — сказала моя старуха.
— Оставайтесь, — сказал и я. — Повеселимся вместе — конечно, когда узнаем, в чем дело.
Но я знал, в чем дело и что лежит у меня под тарелкой.
— Нет уж, спасибо, Пег, — сказал он. — Я не хочу вмешиваться.
— Тогда что-нибудь одно; или вмешиваться, или нет.
— Ты о чем? — спросила моя старуха.
— Сама знаешь. Милые разговорчики у вас тут были, когда я вошел!
— Хватит!
— Пожалуйста, только нечего мне голову морочить.
— Ты что, мать свою не знаешь? — сказал Гарри. — Она своим умом живет, и, если ей захотелось поговорить со мной о тебе, это ее право.
— И могу все повторить тебе в глаза, — сказала моя старуха.
— Ну, я пошел! — сказал Гарри.
— Жаль, что он не остался послушать, как ты тут будешь речугу толкать, — пустил я ему вслед.
— Замолчи, или я снова запущу в тебя чайником! — сказала моя старуха. — Попрекаешь меня, что я все время кричу, а разве с тобой можно говорить спокойно?
И это была сущая правда. Сам не знаю, кто тянет меня за язык, когда спорить явно бесполезно. Особенно со старшими. Я заметил, что им нас не переспорить. Конечно, у них есть опыт, зато молодые быстрее соображают. Но все равно лезешь на рожон. Это вроде операции без наркоза — в конце концов становится так больно, что против воли стараешься причинить боль другому.
— Ну ладно, — говорю. — А все-таки я не понимаю, из-за чего шум.
— Я уверена, что у тебя хватит ума понять…
— Спасибо.
— Ты знаешь, из-за чего — из-за твоей получки.
— А ты что, подождать не можешь?
— Я сказала, что буду давать тебе карманные деньги… а ты нарочно вскрыл конверт. Зачем?
— А скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь, что я его вскрыл?
— Погляди-ка под тарелкой. — Но я не стал глядеть — не хотел доставить ей это удовольствие. — Погляди, погляди!
— Нечего и глядеть, без того знаю, что ты шарила у меня в комнате.
— Сам виноват, — сказала она. — Я девчонкой работать пошла и гордилась, когда приносила деньги домой и отдавала твоей бабушке. Слышишь, гордилась.
— Теперь не те времена, все переменилось…
— Да, к худшему. Я на твоем месте сгорела бы со стыда! Мать всю жизнь билась одна, растила тебя, а ты вон что вытворяешь.
— Послушай, мама, — сказал я, пытаясь начать разумный разговор. — Послушай меня. Эти деньги я заработал. То, что было хорошо для тебя, мне не подходит… Конечно, я не отказываюсь, буду платить тебе за еду и квартиру. Но я хочу сам распоряжаться своими деньгами, сам покупать себе одежду. Довольно водить меня по магазинам и одевать, как маленького.
— Ты отдашь все целиком.
— Я буду тебе платить за еду и квартиру, чтобы нам не зависеть друг от друга.
— Знаю я, чего ты хочешь, — транжирить деньги на обезьяньи костюмы и водиться со всякими подонками. Так вот, говорю тебе: я этого не потерплю.
Тогда я отодвинул тарелку, схватил конверт и вытащил три фунтовые бумажки.
— На. Вот твои деньги, радуйся. — Я совал ей деньги, но она не шевельнулась. Тогда я швырнул их на середину стола. — Ладно, пускай здесь лежат, возьмешь, когда я уйду, ты ведь всегда так делаешь.
— Скорей у меня руки отсохнут.
— Жаль, что ты не так щепетильна кое в чем другом.
Мы оба вскочили, едва сдерживаясь.
— Ты о чем это?
— Да о твоем дружке.
— Ах ты, гаденыш…
На этот раз в меня полетел не чайник, а хлебница. Но я не зевал. Тогда она в бешенстве бросилась на меня. Я пригнулся, а выпрямляясь, со страху стукнул ее. Она остановилась как вкопанная. Потом отвернулась, пошла в угол и села на стул.
— Прости меня, мама, — сказал я, подходя к ней.
Она не ответила. Не сказала даже: «Ты меня ударил!» — и, честное слово, я восхищался ею. А ведь ей было очень больно. Удар пришелся прямо в солнечное сплетение.
— Я нечаянно, мама, ты так на меня накинулась. Нечаянно… Я не хотел.
Я уже стоял перед ней на коленях, а она обхватила мою голову и притянула к себе. Помнится, я плакал, как ребенок.
— Прости, мама. Возьми деньги, все возьми, что осталось. Я был не прав. — Я сказал так, но не скрою, при этом у меня мелькнула мысль, что напрасно я так легко сдался. Но мне сразу же стало стыдно.
— Нет, мальчик, — сказала она. — Не нужны мне твои деньги. Видит бог, не нужны. Я просто хотела поговорить по-хорошему и не совладала с собой. Оставь себе деньги, но относись ко мне по-человечески.
— Клянусь.
Мы долго сидели молча. Потом она спросила:
— Что ты имеешь против него?
— Не знаю. Вроде бы ничего… Будь он только жильцом.
— Я была одна больше пятнадцати лет, — сказала она.
— Не могу себя пересилить, мама. У меня все внутри переворачивается, как подумаю, что между вами что-то есть.
— Он хочет жениться на мне… а я не могу больше выносить одиночества. — Видно, она почувствовала, как я весь сжался. — Что ты стал бы делать, если б я вышла замуж?
Я не, ответил. Немного погодя я встал и умыл лицо. А она поджарила мне рубец в тесте и налила чаю. Я сел и стал есть. В кухне было хорошо и уютно, мы были вдвоем, и к тому же спор решился в мою пользу. Но никогда в жизни я не чувствовал себя таким несчастным. Уже в постели я вспомнил все бои, какие мне пришлось выдержать, и сказал себе: да, брат, нельзя все время терпеть одни только поражения, но иногда поражение лучше победы.
VI
1
Если разобраться, у нас на участке было не так уж плохо, стоило только привыкнуть. Я там не скучал, и лопатой шуровать, против ожидания, приходилось не слишком много — только в первый день меня заставили попотеть, потому что сломалась машина. А так я помогал то одному, то другому — работал отбойным молотком или крепил стенки, когда грунт был рыхлый. Мне нравилось копать, потому что часто попадалось что-нибудь интересное: как-то мы наткнулись на пласт хорошего угля, и, пока он не кончился, каждый мог взять себе мешок-другой. Но бывали находки и поинтереснее. В другой раз мы откопали гнутый мельничный желоб, по которому подавалась почвенная вода, и старик Джордж сказал, что желоб, должно быть, очень старый, потому что кирпичи не фабричные, а ручной работы и в толщину не больше двух дюймов. А потом мы дошли до того места, где стояла сама мельница.
