— А еще был разговор про тебя и сестру Мика Келли, — сказал Малыш-Коротыш.
— Ну, это мое дело, я не арестант.
— Плевать, — хорохорился Балда. — Я из него кишки выпущу!
— Ну погоди, ты у меня огребешь! — сказал старик Носарь. — Ты заводишь, ссоры среди своих, за это мы тебя исключаем из нашей компании.
— Валяйте!
— Порядок.
— Да бросьте, он ничего, — вступился я.
— Не спорь. Мы должны держаться друг за друга. Драться можно только с чужими.
— Но ведь я сам первый начал, — сказал я.
— Неважно. Разговор окончен.
Мы оставили его на улице и вернулись в кафе. Может, у меня слишком мягкое сердце, но я его жалел. Наверно, потому, что у него было такое жалкое лицо, когда мы уходили. И я понял, что даже безграмотный дурак иногда чувствует себя покинутым.
Куда ему было деваться? Ни портовые, ни другие ребята не примут его, потому что он дурак, а если б и согласились принять, все равно ничего не вышло бы: слыханное ли дело, чтоб кто-нибудь ездил к своим друзьям на трамвае за четыре пенни. А в Старом городе, кроме нас, были только малыши, которые еще играли в гусей и волка, в классы или в прятки. Так что когда мы его выгнали, он оказался за бортом. Это похуже, чем изгнание из рая. Словом, как поется в песне: «Бэби, мне холодно здесь».
Остается сидеть дома и ссориться с родичами, потому что ты смотришь по ящику девятую программу, а они непременно хотят посмотреть что-то необычайно интересное — понимаете, непременно — по восьмой. А то тебе велят сбегать в лавочку на углу или полить двор или спрашивают, когда ты в последний раз мылся. И чтобы отвязаться, идешь бродить по улицам, а вокруг ни одного дружеского лица, или сидишь в овраге и глядишь на голубей — это приятно иногда, мимоходом, но нет Ничего печальнее на свете, когда приходится так убивать вечер. Да, братцы, тут обрадуешься, даже если какой-нибудь дурачок с тобой словом перекинется.
Я знал, что иногда такой паренек связывается с девчонкой, на которую при других обстоятельствах и не взглянул бы. Со скуки они ходят по мебельным магазинам, а потом, глядишь, уже возят детскую коляску.
Видите, я пытался оправдать Балду. Конечно, Носарю и другим я ничего этого не сказал. Но когда мы веселой гурьбой уселись возле музыкального автомата и принялись за молочные коктейли, я увидел, что он заглядывает в дверь, как приблудная собака. Я толкнул Носаря локтем. Он равнодушно поглядел в ту сторону и сказал:
— Не обращай внимания.
Балду будто не замечали. Поглядев минут двадцать на нашу семейную вечеринку, паршивая овца бочком подкралась к стойке. Может, он воображал себя невидимкой, но Носарь его заметил и, когда пластинка кончилась, не дал крутить следующую.
В наступившей тишине он сказал не оборачиваясь:
— Вали отсюда!
— Кафе не твое, — сказал Балда. — Я имею полное право войти, сидеть здесь и пить коктейль.
— Сказано тебе, катись.
— Попробуй выгони.
Хозяин, Молочник Джо, вмешался:
— Оставь его в покое, Носарь.
— Он нарывался и затеял ссору, за это я его исключил, — сказал Носарь. — Я не хочу скандалить, но боюсь, что без скандала не обойдется, если этот придурок не уйдет добром.
— Он останется, сколько захочет, — сказал Молочник Джо. — Здесь я хозяин.
— Ну, глядите, дело ваше.
— Слушай, Носарь, — сказал я, — примем его обратно.
— Попробуем еще разок, — подхватил Малыш-Коротыш.
Остальные нас поддержали, и Носарь должен был уступить. Помолчав, он сказал:
— Ладно, но чтоб это было в последний раз.
И Балда сразу подскочил к нам, как собака, заюлил и уже не смел никого задевать. Больше ни слова не было сказано про сестру Мика Келли, хотя, будьте уверены, все только об этом и думали. Яснее ясного было — Балде досталось за то, что он проехался насчет этой девочки. Из-за девчонок вечно неприятности и разлады, потому что наши ребята их к себе не принимают. Я видел одну американскую картину про тамошних ребят, так у них в компании полно девчонок, и все время у них обжим идет, то стоя, а то и на ходу. У нас такое не пройдет.
Это была важная новость, потому что Носарь никогда на полпути не останавливался, а значит, в любую минуту могла случиться беда. Оставалась одна надежда: все-таки она была сестра Мика и другой веры, но если разобраться, так это выходило еще хуже. Когда кто-нибудь из своих ребят втюрится в девчонку, дело уже дрянь, ну, а тут такой оборот выходил, что шею сломать можно было. Признаться, меня мучило любопытство, но я скорей умер бы, чем стал расспрашивать. И не подумал даже. Часов в десять вечера ребята начали расходиться, и под конец остались только мы с Носарем и Балда, который не ушел, потому что хотел нас поблагодарить. Да, скажу вам, казалось, он вот-вот заплачет от благодарности.
Он жал руку мне и Носарю, клялся быть верным товарищем, уверял, что мы можем на него положиться, а потом предложил нам пойти в рыбную лавку его отца и взять бесплатно по пакету рыбы с жареной картошкой. Но мы отказались. Как-нибудь в другой раз, сказали мы ему, и он ушел, чуть не прыгая от радости.
А мы пошли прошвырнуться вдоль оврага, и, хотя погода стояла прекрасная, нам было грустно; нечего было сказать друг другу. Наконец Носарь спросил:
— Ты не спешишь, Артур?
Я сказал, что спешить мне некуда, и мы присели на землю. Он все жевал травинки, как кляча старого Неттлфолда. Потом сказал:
— Забавно вышло.
— Что?
— Наш малый сохнет по этой Неттлфолдовой бабе, и еще на той неделе, до среды, я его за психа считал. Как думаешь, Артур, может, я сам спятил?
— Говорят, это со всяким бывает, — сказал я.
— Она работает на упаковке; укладывает жестянки с сардинами в большие картонные коробки. Поднимаю я эти коробки подвесным краном — раз! — и вдруг вижу ее. Ее можно на руках носить. Она Легонькая, как перышко. И говорит тихо-тихо, а я терпеть не могу, когда орут, — ты не обижайся, Артур, это я про своих сестер и старуху, они ведь рыбой торгуют.
— Выходит, ты влюбился?
— Ну нет. Этого еще недоставало — влюбиться в моем возрасте. Но отчего бы мне не погулять с ней иногда?
— Да, если она согласится. Знаю я этих девчонок. Они хотят, чтоб ты все время был с ними. Не любят делиться.
— Ну нет, хватит с нее двух вечеров в неделю.
— А как же Мик?
— Он не узнает.
— Ему это не понравится — и ко всему ты еще другой веры.
— Да ведь это просто так, несерьезно. Буду на всякий случай держаться от него подальше.
— Маму не успеешь вспомнить, а уже какой-нибудь друг шепнет ему про тебя, и он возьмется за дело.
— Пускай.
— Созовет своих ребят, и они тебя в порошок сотрут — я уж не говорю о том, что будет с его сестрой.
— Крошку он не тронет!
— Еще как тронет, и предки тоже дадут ей жизни.
— Пусть только попробуют, я им дом спалю, — сказал он. — Пусть только пальцем ее коснутся…
Я видел, что его не переубедить.
— Ладно, старик, дело твое. Но гляди в оба.
Он смотрел через овраг и оба моста туда, где виднелись крыши портового квартала; ветхие, покосившиеся домишки, лепящиеся на крутом скате холма; грязные, мощенные булыжником улицы, обвалившиеся крылечки, разваливающиеся лестницы.
— Как ее зовут?
— Тереза.
— Но ведь это имя святой.
— А что это была за святая?
— Не знаю. Какая-то добродетельная, одним словом — праведница.
— Артур…
Я сказал: да, слушаю.
— Значит, ты думаешь, я влюбился?
Тут нельзя было ответить прямо.
— Одно тебе скажу: видно, в этой крошке что-то есть, раз она так крепко тебя зацепила.
— Ты в самом деле так думаешь? — спросил он.
— Уверен в этом.
Я ушел, а он остался мечтать и все глядел в ту сторону — наверно, ждал, когда у нее в окне свет загорится. И это Носарь, самый отчаянный из городских ребят! Если есть кто-то над миром, то он, видно, нарочно всякие штуки подстраивает, для смеха. Я потому так говорю, что в это самое время Келли со своими дружками разгромил наш штаб, до которого было рукой подать. Наверно, они следили за Носарем и пошли другой дорогой. А может, они шли по дну оврага, и он их не видел. Все может быть. Ведь он глядел совсем не в ту сторону.
3
Да, братцы, славный был вечер. Теплый, безветренный, мягкий и чуть печальный. У каждого крыльца сидели на стульях старухи всех пород и размеров, от сорока до девяноста лет, и рассказывали анекдоты или сплетничали. Мужчины стояли рядом или сидели, спустив с плеч подтяжки, курили и наслаждались отдыхом. Разговоры то и дело прерывались громким смехом.
На углу нашей улицы и шоссе широкий тротуар, и там под старым трухлявым каштаном, на котором почти нет листьев, стоит скамейка. Летом это любимое место старых кумушек, потому что мимо все время едут машины и, если что случится хоть у черта на рогах, они все равно узнают об этом не позднее чем через десять минут. Теперь здесь сидела моя старуха с несколькими соседками, и я тоже сел из вежливости.
