требовал, чтобы вместо паспорта я достала ему героина и он мог отдохнуть, а в лучшем случае и умереть спокойно. Я заметила, что сама бы не против вскрыться, потому что видеть уже не могу его кислое ебало. После этого я покинула помещение – мне как раз нужно было в дамскую. Вот я снимаю штанишки, открываю Инстаграм – одним словом, отдыхаю, и тут за мной заходит Женечка и требует, чтобы я показала ему руки.
– Женя, – говорю я, – но я же в рубашке и на толчке.
– Закатывай давай, быстро, оба.
Я закатываю. Он рассматривает.
– Ты так нехорошо это сказала, про вскрыться. Я подумал, вдруг что-то случилось. Что ты вообще тут делаешь тогда, если не режешь?
– Женя, – говорю я снова, – я писаю.
– А, понял, извиняюсь. У нас так было на зоне – и я подумал…
Что там было у них на зоне, я так и не узнала, потому что пригрозила Жене, что если он сейчас не оставит меня в покое, то вскрывать будем его.
Женя говорил, что я включаю в санузлах воду и что это зоновская привычка. Хочешь посрать так, чтобы об этом событии не узнал весь барак, – включаешь водичку.
– И как, помогает? – спрашивала я.
– Ну так, психологически.
Одним словом, он не очень хорошо понимал, что такое границы тела, где заканчивается он и начинается другой человек, что такое интимность и всё в таком духе: в этом смысле Женю было сложно представить вне группы. А с другой стороны, он всегда был сам по себе. Он как-то очень остро смотрел по сторонам, но очень слабо различал людей: всю жизнь его несло по этим людям, болтало туда-сюда. Иногда мне казалось, что он давно нас всех перепутал и, может быть, старается запоминать имена и лица так, из вежливости и от того, что ему от нас что-то нужно, а сам он завяз в самом себе и всецело на себе сосредоточен. Иногда, когда у него делалось скучающее лицо и всё в нём ненадолго останавливалось – это он так перезагружался, если его сильно запарить, – я представляла, как Женя сидит в полумраке и задаёт себе один и тот же вопрос, который сразу же забывает, долго пытается вспомнить, нащупывает, задаёт себе снова. И опять забывает – как только произносит.
В связи с его специфической телесностью я переживала за предстоящий нам курс уколов. Но никто больше прокалывать Женьку каждый день не хотел, а сам он тыкать себе иглой в зад наотрез отказался, так что выбора особо не было. Бесполезно было припоминать, что как в вену бахать, так это он справлялся: большие обиды, нулевой эффект.
– Слушай, у нас же у всех есть личное пространство, мы можем найти для тебя мальчика, чтобы он тебе впендюрил, – я раскладывала на тумбочке баночки и огромные шприцы. Я-то их тоже боялась, что-то мне подсказывало, что сильней, чем Жека.
– Да чё ты, жоп не видела, что ли, – жопы у всех одинаковые. Не надо мне мальчика, я тебя хочу, так что коли давай, из ваших ручек хоть яду.
– Ну, я тебя предупреждала. И вообще, я, может, не столько жоп перевидала, чтобы их не различать. Расслабь булочку, а то в нерв ткну – неделю не встанешь.
Пока я мысленно рисовала на Женькиной ягодице крестик, чтобы вогнать иголку в нужную долю – так меня научило видео с Ютуба «укол в мышцу секреты», где вместо попки были два пакета гречи, – поймала себя на мысли, что ждала от процесса борьбы с социальным неравенством чего-то иного. А тут, простите, такая жопа. У меня нет даже элементарных медицинских знаний, от вида здоровенной иглы мне дурнеет, а тут этой иглой нужно размахнуться и вогнать её прямо в человека. Но кто же, если не я. Во время курса антибиотиков Жене нельзя пить и употреблять наркотики. Он терпит: а раз он с его стажем может потерпеть, то потерплю и я. Оказалось, это не так страшно, иголка входит туда очень легко.
– Больно?
– Очень. Ты погладь, чтобы не болело.
– Я её там так долго держу не потому, что я садист, а потому, чтобы синяка не было.
– Да ты всё хорошо ставишь, Ксенечка, десять баллов. Вытаскивай только аккуратней.
– Да тут-то уже при всём желании не накосячить.
– Я про то, что она заразная.
– Ну, если мне захочется сразу же ткнуть твоей иголкой и себе в жопу, то да, опасненько.
– Не надо, возьми чистую, – Женя натянул джинсики, перевернулся на спину, потянулся. – Сто лет в кровати не спал. Ну ничего, сейчас вылезу с улицы, сниму себе номер на три ночи с самой большой кроватью.
– И выспишься?
– Высыпаются в гробу. Ты знай, что я ценю такие вещи; я пока не очень понял, чего ты со мной возишься, но что такое быть благодарным, я понимаю.
– Да не грусти, подлатаем тебя, и всё у тебя будет в порядке.
– Правильно, ты держи меня, соломинка.
Я легла рядом с Женей. На нас дуло с окна: окно было открыто, и в него засовывал ветки общажный клён. Женя сказал, что ему стыдно предо мной. Я представила, какими были бы наши отношения, если бы в них не было ВИЧ, двенадцати лет тюрьмы, наркопотребления и бездомности. Связывало ли нас что-нибудь, кроме Жекиных проблем? Если бы их не было, мы бы вряд ли встретились: он был бы таким весёлым и успешным, вёл бы, наверное, в инсте бложек, катался на лыжах, спасал касаток. Боролся за права ЛГБТ+. Он был бы лучше, чем я, потому что он и сейчас лучше, чем я. С улицы пахло свежими листьями, а от Жени – извёсткой, потому что он только что сходил в общажный душ, с этой московской твердокаменной водой. Мне иногда снились сны, в которых мы занимались сексом. Я чувствовала вину, и от вины – большую нежность. Я никогда его не обижу. Я хочу потрогать его лицо.
Женя сказал, что ему стыдно за то, что он такой. Я сказала, что у всех есть прошлое. Глупо делать вид, что оно ничего не значит. Но в конечном итоге его власть над нами не абсолютна, потому что абсолютной власти нет на свете, а если и есть, то уж мы-то с Женечкой придумаем, как её очаровать и наебать.
– Не уверен, – Женя почесал носик, – я это чувствую по-другому.
– Закрой глаза. Целоваться не буду, не боись.
Женя недоверчиво зажмурился. Я вынула из холодильника бутылку пива, взяла его за руку и приложила
