class="p1">Из больницы отправили в КПЗ, на время судебного процесса. Там мне было хорошо, я один сидел. С девчонками общался с хозобслуги. Кормили неплохо, вольная такая была еда. Потом суд закончился, нужно было ехать обратно в СИЗО. Я решил, что никуда не поеду. На окне стоит решётка, которая вторая, внутри камеры: намордник. Я сделал верёвку, накинул на этот намордник и повесился. Мне потом рассказывали, как меня снимали, откачивали: я этого не помню. Меня вызвал к себе старший: спросить, чего это я. Я объяснил всю ситуацию. Ну, почти всю. Он мне сказал, что сейчас позвонит в СИЗО и меня переведут в другую камеру.
Когда я приехал, меня вызвал оперативник и стал спрашивать, почему меня просят перевести. Я ещё раз рассказал – в общих чертах. Он всё послушал – и посадил на ту же хату обратно.
Я старался, чтобы они не узнали, чего я там начудил в КПЗ. Смотрящего вызывали к мусорам, сказали меня особо не трогать. Какое-то время правда не трогали, потом все пошло по-старому. За этим никто не следил. Избиения, всё дела. Я уже в камере взял простынь, сплёл верёвку: но там народу много, там сложно с собой покончить.
Плести верёвки я научился, когда делал дороги. Дорога – это как раз такой длинный канатик, и ещё к нему делают пистолет: это штука из твёрдой бумаги А4, загинаешь каким-то макаром, чтобы им цепляться. И если хотите наладиться с соседней камерой, то они выставляют палку, а ты кидаешь верёвку, чтобы за эту палку зацепилась. Так мы общаемся: по дороге передаёшь малявы – записки. А есть ещё кишка: это такой кармашек, чтобы сквозь решётку пролезал. Кишки я тоже умею шить. Туда кладут сигареты, малявы, наркоту – всё, что хочешь передать к соседям, одним словом, – оно выдерживает. Так-то дороги и кишки изымают, если шмон, но нашу камеру не трогали особо. Что зэки, что мусора: петушиные хаты все презирают.
В итоге мне дали срок и перевели из подследственной в камеру для осуждённых. Она сама четырёхместная, я там был шестой. Со мной сидели все взрослые: но не совсем деды, до сорока. Увидели, что я весь битый, разъёбаный, наёбаный, – и отнеслись с пониманием. Спросили, что случилось. Я рассказал. Их это не особо удивило, все наслышаны о беспределе на хате, где я был. Я жил в итоге в углу, на полу, с ещё одним рабочим петухом. Меня восхитило там отношение. Чай можно было попросить, кофе. Тебе всю пачку передают – тип насыпай, сколько хочешь, и кипяток наливают. Вот так было, по-человечески. Я там делал массаж, мне за массаж смотрящий и помощники его платили: одеждой, сигаретами. Я так старался, что аж потел. Ну ничего, ходил потом спокойно на дольняк, мылся. Телевизор смотрели, там даже приставка своя стояла. Телефон был. Нормально, короче, жить можно.
Вот, ну а потом этап. Я сидел в сборке, ждал воронка. Начал петь, там же такая акустика. Опять все ржали. Думали, что я ебанутый. А мне было по хую. Дождался воронка, и поехали мы на этап. На зону.
11.1
Мои друзья поехали на дачу, меня пустили к ним. Нужно было поливать цветы и не разводить бардака. Друзья были продвинутые, Женя их почти не напугал. Сказали, что я могу заниматься тут всеми медицинскими делами, какими только захочу. Я спросила у Жени, не хочет ли он, раз уж привалило такое счастье, отоспаться тут пару дней. Он спросил, нельзя ли ему пойти спать куда-нибудь в падик. Усадил меня за стол, сам присел напротив: между нами оказалась ваза с сухоцветами. Женя подумал и убрал её себе под ноги, а то она портила серьёзность разговора. «Ксенечка, – сказал он мне тогда, – я понимаю, к чему ты клонишь, но давай мы с тобой не будем делать ничего такого, что не могут себе позволить люди в нашей ситуации. Потому что есть такие вещи, да, которые я не могу себе позволить, а если буду позволять, то просто не выживу. Ты это всё не очень понимаешь, ты хорошая девочка, ты домашняя девочка, а всё-таки давай мы сейчас поужинаем, и я пойду спать с той стороны двери, а ты останешься с этой». Я оскорбилась – искренне. Подумала, что это он меня пытается приравнять ко всяким потным дрочилам, которые подбирали его, трахали, а потом отправляли обратно на улицу. Пообещала, что даже пальцем его не трону. Сказала, что ему не нужно будет расплачиваться за мою доброту – ни деньгами, ни натурой. Он тогда закрыл лицо руками, посопел туда немного, потом очень недобро на меня посмотрел и ответил, что он совсем не это имел в виду. Мы разделили комнаты: решили, кому где спать, и Женя сказал, что так и быть: останется, если мне этого так хочется.
Пока я работала с бездомными, я была очень смелой. Не по-хорошему, конечно, а так, от усталости, от болезни – я настолько саму себя загнала, что меня перестало беспокоить, что что-то может причинить мне вред. Мне ни на минуту не показалось, что идея пригласить Женю переночевать ненормальная.
Мы как-то миленько скоротали первый вечерок, по-моему, я даже пила пиво, а Женя мне завидовал, потому что у него ещё не кончился курс антибиотиков, и он всё терпел и воздерживался. Он мне проел всю плешь, что хочет ужин при свечах: пришлось доставать свечи, которые тут были на случай вылетевших пробок, и пить пиво так, в интимном полумраке. Я учила Женю пользоваться вилкой и ножом одновременно, а то он не умел; но у него не слишком получалось. Я подумала, пока смотрела, как он возит несчастный стейк по тарелке, что слишком на него давлю, и сказала, что он может есть хоть руками, мы же дома. Жека стушевался и заметил, что не умеет всё-таки не настолько. Потом мы пересмотрели все клипы Майкла Джексона. Потом он сказал, что сейчас помнёт мне спинку, потому что должны же мои труды быть хоть как-то вознаграждены.
Было очень темно, хотя это всё, кажется, происходило ранней весной, может быть, в начале мая. Мы раскинули гостевой диванчик, потому что кровать негласно была признана чем-то неприличным, я легла на живот, скрестила руки и стала смотреть за окно. Ни черта там не было, за окном, слабо различались всякие деревья, очень далеко горели два или три окна. Вот тогда я как будто ненадолго очнулась и подумала:
