– Как я тебя заждался, моя сладкая... Где же ты была, дорогая моя Луизон!..
– Предатель, – произносит госпожа де Лонжевиль, зажигая припрятанный ею потайной фонарь, – у меня больше нет сомнений в твоем поведении, признай же свою супругу на месте потаскухи, которой ты отдаешь то, что принадлежит мне одной.
– Сударыня, – говорит муж, ничуть не растерявшись, – узнав о том, как вы со мной обошлись, я считаю себя свободным от каких бы то ни было обязательств.
– Обошлась с вами, сударь? Извольте выразиться поточнее.
– Думаете, я не знаю о вашей связи с Кола, презреннейшим из моих крестьян?
– Мне, сударь, – надменно отвечает сеньора, – мне опуститься до такого... Да вам просто померещилось. Того, о чем вы упоминаете, никогда не было, и вы никогда не сможете доказать обратное.
– По совести говоря, сударыня, это действительно будет очень трудно осуществить, я только что приказал сбросить в воду негодяя, покрывшего меня позором, и вы никогда его больше не увидите.
– Сударь, – говорит владелица замка со все возрастающей уверенностью, – если вы приказали сбросить этого несчастного в воду из-за подобных подозрений, вы, безусловно, повинны в великой несправедливости. Однако если, как вы утверждаете, он был таким образом наказан лишь за то, что бывал в замке, то я опасаюсь, что вы совершили ошибку, ибо нога его сюда ни разу не ступала.
– Поистине, сударыня, вы хотите меня заставить думать, что я сумасшедший.
– Выясним все, сударь, разберемся, нет ничего проще, пошлите Жаннетту за крестьянином, к которому вы столь нелепо и необоснованно ревнуете, и посмотрим, что из этого выйдет.
Барон соглашается. Жаннетта отправляется и вскоре приводит живого и невредимого Кола. Увидев его, господин де Лонжевиль протирает глаза и приказывает немедленно выяснить, кто же в таком случае сброшен в ров. Приказ мгновенно исполняется, и труп несчастной Луизон оказывается пред глазами ее любовника.
– О праведное Небо! – восклицает барон. – Это сотворено неведомой рукой, направляемой самим Провидением, и я не смею роптать против его ударов. Вы ли, сударыня, повинны в этой роковой ошибке или кто-то другой – не хочу допытываться подробностей, – вы избавились от той, что досаждала вам, освободите же и меня от виновника моих тревог, и пусть Кола немедленно исчезнет из нашей местности. Вы не возражаете против этого, сударыня?
– Более того, не только не возражаю, но даже присоединяюсь к вашему приказу, сударь. Пусть отныне между нами вновь воцарится мир, пусть любовь и уважение восстановят свои права, и пусть ничто впредь не нарушит нашего союза.
Кола уехал и больше никогда не возвращался. Луизон похоронили. И с тех пор не существовало в Шампани более дружных супругов, чем сеньор и сеньора де Лонжевиль.
Провансальские ораторы
Как известно, в годы правления Людовика XIV во Францию приехал персидский посол. Король любил привлекать ко двору иностранцев всех мастей, дабы те восхищались его величием и возвращались в свои страны, принося искорки лучей его славы, и та блистала бы во всех концах света. Вот почему, когда посол проезжал через Марсель, ему был оказан пышный прием. Узнав об этом, господа члены парламента Экса пожелали, когда тот приедет к ним, ни в чем не уступать городу, который они без особых на то оснований ставили гораздо ниже своего собственного. Стали обсуждать церемониал встречи перса. Прежде всего гостя надо было приветствовать. Произнести приветственную речь на провансальском языке не составляло труда, однако посол ничего бы в ней не понял. Это препятствие долго не могли устранить. Вопрос обсуждался тщательно, ведь палате выпадало не так уж много поводов для обсуждения: тяжба крестьян, скандал с комедиантами, главным было дело о шлюхах, – все это считалось крупными событиями для праздных судей с тех пор, как их лишили возможности пройтись огнем и мечом по всей провинции, заливая ее реками крови несчастных жителей, как при Франциске I.
Итак, совещались долго, но без результата. Изловчиться перевести торжественную речь никак не удавалось. Да и возможно ли, чтобы среди торговцев тунцом, по воле случая напяливших на себя черные мантии, не разумеющих толком и по-французски, нашелся хоть один собрат, говорящий по-персидски? Тем не менее речь была подготовлена. Трое именитых адвокатов работали над ней шесть недель. Наконец то ли священники, то ли городские чиновники нашли одного матроса, долго проживавшего в Леванте и говорившего на персидском языке почти так же хорошо, как на родном наречии. Ему сообщают, что нужно делать; он соглашается взять на себя эту роль, заучивает речь и с легкостью ее переводит. Матроса в день приезда посла одевают в поношенную мантию, принадлежащую президенту, одалживают самый просторный прокурорский парик, и, сопровождаемый всей магистратской сворой, он приближается к послу. Распределили обязанности. Оратор особо настоятельно советовал сопровождающим ни на миг не терять его из виду и в точности повторять то, что он будет делать. Посол останавливается посреди площади, где по соглашению должна произойти встреча. Матрос кланяется. Малопривычный носить на своей голове столь роскошный парик, он при раболепном поклоне теряет его, и напудренные лохмы летят к стопам его превосходительства. Господа судейские, пообещавшие во всем ему подражать, тут же сбрасывают парики и униженно сгибаются перед персом, обнажая свои плешивые, а у иных и просто запаршивевшие макушки. Матрос, ничуть не удивившись, поднимает с земли парик, поправляет прическу и начинает приветствие. Он так хорошо объяснялся по-персидски, что посол решил, будто тот родом из его страны. Это открытие рассердило его.
– Несчастный! – воскликнул он, хватаясь за саблю. – Ты бы так не говорил на моем языке, если бы не был вероотступником, если бы не предал Магомета! Ты поплатишься за это головой, и я сам покараю тебя!
Бедный матрос напрасно старался оправдаться. Его не слушали. Он жестикулировал, ругался, и ни одно из его движений не было упущено – все мгновенно и с усердием копировалось сопровождавшей его толпой паяцев, мнящих себя ареопагом. В конце концов, не зная, как выпутаться из этой истории, матрос додумывается в качестве неопровержимого доказательства расстегнуть штаны и предъявить послу на обозрение свидетельство того, что с самого рождения он не был обрезан. Сей неожиданный акт тотчас был повторен, и внезапно сорок или пятьдесят провансальских законников с распахнутой мотней и крайней плотью в руке доказывают по примеру матроса, что нет ни одного из них, кто не был бы христианином, подобно святому Христофору. Легко вообразить, как потешала подобная пантомима дам, наблюдавших за церемонией из своих окошек. Наконец посланник, убежденный столь недвусмысленными доводами, уразумел, что оратор невиновен, а сам он очутился в городе комедиантов, проходит мимо, пренебрежительно пожимая плечами и, наверное, произнося про себя: «Не удивительно, что у этих людей всегда наготове эшафот; слепое подражание, всегда сопровождаемое тупостью, – вот удел этих скотов».
Некоторые свидетели пытались изобразить на полотне новую манеру демонстрировать свою приверженность катехизису. Один молодой живописец уже было сделал набросок с натуры, однако члены палаты отправили провинциального художника в ссылку и приговорили его творение к сожжению, не подозревая, что и сами пылали на костре, поскольку на рисунке красовались их портреты.
– Пусть нас считают дураками, – говорили степенные судьи, – вопреки нашим желаниям, все равно это уже давно явлено всей Франции. Однако мы не допустим, чтобы картина донесла сие до последующих поколений: они позабудут нашу оплошность и будут вспоминать лишь о Мериндоле и о Кабриере, ибо нашему сословию куда достойнее прослыть убийцами, нежели ослами.
Одураченный президент
Драгунский полковник маркиз д'Оленкур, живой, остроумный и обаятельный, со смертельным огорчением взирал на то, как его свояченицу мадемуазель де Тероз собираются отдать в руки одного из самых ужасных людей, когда-либо существовавших на земле. Эта восемнадцатилетняя девушка, свежая, как Флора, и сложенная, как грации, вот уже четыре года обожаемая молодым графом д'Эльбеном, вторым в полку лицом после д'Оленкура, с не меньшим содроганием ожидала рокового мига, который, соединяя ее с предназначенным ей супругом, наводящим на нее лишь тоску и уныние, должен был навеки разлучить ее с единственным мужчиной, достойным ее любви. Но как этому воспротивиться? Престарелый отец мадемуазель де Тероз был упрямый ипохондрик и страдал подагрой. Этот человек, к несчастью, вообразил себе, что на чувства его дочери к будущему супругу более всего повлияют не их взаимное соответствие или какие-то особые качества того, а исключительно рассудительность, зрелый возраст и главное – положение супруга, а более всех других сословий де Тероз предпочитал судейское, считая его наиболее влиятельным при монархическом строе. Только с человеком в судейской мантии его младшая дочь непременно может стать счастливой, считал он. Однако старшую дочь старый барон де Тероз выдал за военного, и хуже того – за драгунского полковника. И эта дочь, чрезвычайно счастливая во всех отношениях, не имела никаких оснований раскаиваться в отцовском выборе. Но это еще ни о чем не говорило. Замужество старшей дочери лишь случайно оказалось удачным, рассуждал барон, истинное и полное счастье честной девушки может составить только судейский. Значит, следует подыскать судейского; среди всех знакомых представителей этого звания наиболее приемлемым, на взгляд старого барона, оказался некий господин де Фонтани, президент парламента Экса, с кем барон некогда водил знакомство в Провансе. Исходя из этих соображений, именно господину де Фонтани предстояло назваться супругом мадемуазель де Тероз.
