* Я вспомнил Стоход. *
Я вспомнил Стоход.Еврейское кладбище — влево.А солнцеКоктейлевой вишнейБрошено в вермут заката.
Хочется пить. Стреляют. Бежим.
У первых могил залегли. Солдаты острили:«Пожалуй,Покойникам снится погром!»
Я спал на земле,Шершавой, еще не остывшей, пахучей.Под утроМеня разбудил холодок.
Светало. И солнцеВсходило оттуда,Где наши резервы лежали.И не было в солнцеПомину вчерашнего солнца:
Косило оно и бросалоЛучи, как фонтаны,Которые в море выфыркивают киты.
Сердитое солнце всходило,Тревожное солнце:Оно обещало нам бой.
Я стал озираться.На рыжей плите,Солдатской лопатою брошен,Зубами гранит укусив,ЗеленелЧеловеческий череп.
Он крупный был оченьИ мозгНемалый,Должно быть,Вмещал он при жизни.
О чем я подумал тогда?Едва лиО Гамлете,Нет, я Шекспира не вспомнил!
«Должно быть, раввин, —Сказал я соседу, —Хозяином черепа был…Посмотри-ка, огромный!"
Тут начали нас колотить,И в окопы,В могилки,Нарытые между могил,Легли мыИ так пролежали до полдня,Пока австрияк не очистил внезапно местечко.
АГОНИЯ
М. Щербакову
— Сильный, державный, на страх врагам!..Это не трубы, — по кровле ржавойВетер гремит, издеваясь: вам,Самодержавнейшим, враг — держава!
Ночь. Почитав из Лескова вслух,Спит император ребенка кротче.Память, опять твоему веслуИмператрица отдаться хочет.
И поплывут, поплывут года,Столь же бесшумны, как бег «Штандарта».Где, на каком родилась беда,Грозно поднявшая айсберг марта.
Горы былого! Тропа в тропу.С болью надсады дорогой скользкой,Чтоб, повторяя, проверить путьОт коронации до Тобольска.
Где же ошибка и в чем она?Школьницу так же волнует это,Если задача не решена,Если решенье не бьет ответа.
Враг: Милюков из газеты «Речь»,Дума, студенты, Вильгельм усатый?Нет, не об этом тревоги речьИ не над этим сверло досады.
Вспомни, когда на парад ходилПолк кирасир на Дворцовом поле,Кто-то в Женеве пиво пил,В шахматы игрывал, думал, спорил.
Плачет царица: и кто такой!Точка. Беглец. Истребить забыли.Пошевелила бы хоть рукой —И от него ни следа, ни пыли!
Думала: так. Пошумит народ —Вороны бунта устанут каркать —И, отрезвев, умирать пойдетЗа обожаемого монарха.
Думала: склонятся снова лбы,Звон колокольный прогонит полночь,Только пока разрешили быМужу в Ливадии посадовничать!
Так бы и было, к тому и шло.Трепет изменников быстро пронял бы,Если бы нечисть не принесло,Запломбированную в вагоне.
Вот на балконе он (из газетВедомы речи), калмыцки щурясь…И потерялся к возврату следВ заклокотавшей окрепшей буре.
Враг! Не Родзянко, не МилюковИ не иная столицы челядь.Горло сжимает — захват каков! —Истинно волчья стальная челюсть.
Враг! Он лавиной летящей росИ, наступая стране на сердце,Он уничтожил, а не матрос,Скипетр и мантию самодержца.
— Враг, ускользнувший от палача,Я награжу тебя, зверя, змея,Клеткой железной, как Пугача,Пушечным выстрелом прах развею!
Скоро! Сибирь поднялась уже,Не Ермака ли гремят доспехи?Водит полки богатырский жезл,К нашей тюрьме поспешают чехи.
Душно царице. От синих рамХолодно — точно в пустыне звездной!..Сильный, державный, на страх врагам, —Только сегодня, назавтра — поздно.
ДВЕ ТЕНИ
«В Москву, — писали предкиВ тетради дневников, —Как зверь, в железной клеткеДоставлен Пугачев.
И тот Емелька в проймыЖелезин выл, грозя,Что ворон-де не пойман,Что вороненок взят.
И будто, коль не басни,О полночь, при светце,Явился после казниВ царицыном дворце.
— Великая царица, —Сказал, поклон кладя, —Могу ль угомониться,Не повидав тебя.
На бунт я сёла дыбилИ буду жить, покаТвой род не примет гибельОт гнева мужика».
Сказал. Стеною скрыта,Тень рухнула из глаз,На руки фаворитаЦарица подалась.
Столетье проклубилосьНад Русью (гул и мгла).Она с врагами билась,Мужала и росла.
В боях не был поборонЕе орел, двуглав,Но где-то каркал ворон,Как пес из-за угла.
И две блуждали тениС заката до утраОт Керчи и ТюмениДо города Петра.
…Болота и равнины,Уральских гор плечо…Одна — Екатерина,Другая — Пугачев.
Одна в степи раздольнойСкликает пугачей,Другая в сонный СмольныйСойдет из мглы ночей.
Дворянским дочкам — спится,Легки, ясны их сны,И вот императрицаОткроет свой тайник.
Румяна и дородна,Парик — сребряный шар,Войдет она свободноВ уснувший дортуар.
Как огненные зерна,Алмазы. Бровь — дуга.За ней идет покорноОсанистый слуга.
Прошла, взглянула мудро,Качнув, склоняя лик,Голубоватой пудройОсыпанный парик.
Шли годы за годами,Блуждал лучистый прах,Внушая классной дамеИ пепиньеркам страх.
Но вздрогнул раз от громаИ дортуар, и зал,У комнаты наркомаКрасногвардеец встал.
Он накрест опоясалНа грудь патронташи.До смены больше часу,В прохладах ни души.
Глядит: шагает прямо,Как движущийся свет,Внушительная дама,И не скрипит паркет.
Глядит спокойным взором,И лента на груди.Дослав патрон затвором,Шагнул: «Не подходи!»
Но, камень стен смыкая,Угас фонарь луны…Ушла, как тень какая,В пустую грудь стены.
И человек (лобастый,Лицом полумонгол)Тяжелое, как заступ,Перо на миг отвел.
Вопрос из паутиныТабачной просквозит:— Опять ЕкатеринаНам сделала визит?
Усмешкой кумачовойВстречает чью-то дрожь.И стал на ПугачеваНа миг нарком похож.
Разбойничком над домомПосвистывала ночь,Свивая тучи комомИ их бросая прочь.
И в вихре, налетавшемКак пес из-за угла,Рос ворон, исклевавшийДвуглавого орла.
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»
В сундуках старух и скупердяевЛет пятнадцать книги эти кисли…Сочно философствует БердяевО религиозной русской мысли.
Тон задорный, резвый. НеужелиКто-то спорил, едко возражая?Критик дерзко пишет о Муйжеле,Хает повесть «Сны неурожая».
О, скрижали душ интеллигентских,Ветхий спор о выеденных яйцах.Темнооких не пугает ЛенскихЗанесенная над ними палица.
А не в эти ль месяцы, шершавыйОт расчесов, вшив до переносиц,Медленно отходит от ВаршавыНаш народ, воспетый богоносец.
Мы влюблялись в рифмочку, в картинку,Он же, пулям подставляя спину, —Смрадный изверг, светоносный инок, —Безнадежно вкапывался в глину.
И войны не чувствуешь нимало —Нет ее дымящей багряницы:Прячут череп страусы журналовПод крыло иссусленной страницы.
Распуская эстетизма слюни,Из трясины стонет критик сыпью:«Как кристален академик Бунин,Как изящно ядовита Гиппиус!»
* Так уходит море, на песке *
