Фирсов говорил как по писаному, долгие горькие думы наконец-то облеклись в стройную форму, исповедальный монолог.
— Как-то за ней пытался ухаживать один парень, выпускник воздушно-десантного училища, он мне нравился… Я вспоминал себя в его годы, видел, что мы похожи. Но это вызывало у Кристины лишь пренебрежительный смех. Он отправился на войну, вернулся инвалидом, награжденным орденом Мужества. И что же… Дочь его даже ни разу не навестила. А от ее слов мне стало так мерзко, что я ее… возненавидел. Она назвала его идиотом, который стал калекой взамен на никому не нужную железяку. Вообще людей, которые ничего не смогли добиться в жизни, она считала кончеными, по ее мнению, таким незачем жить. Назовите ее как угодно — жестокой, бессердечной, и вы окажетесь правы. Она всего-навсего продукт своего времени. И все же она была моей дочерью, и я должен был любить ее.
Всматриваясь в его плоское грубое лицо с широкими скулами, жестким ртом, припухшими веками, я видел, что боль утраты все же занозой засела в его сердце, сломила, превратила в алкоголика. Он подозвал официантку и заказал второй графинчик. Все шло к тому, что мне опять придется доставлять отставного полковника домой, и мое присутствие рядом с ним будет расценено Натальей Семеновной как чудовищное злодеяние. Я превращусь в заклятого врага, и дорога в их дом мне будет отныне заказана.
Выпив еще одну рюмку, Фирсов, к счастью, почувствовал зверский аппетит, жадно проглотил остывший шашлык, лавашом подчистил соус на дне тарелки. Он наконец-то выговорился, потерял интерес к собеседнику, погрузился в тупое тяжелое опьянение. Я понимал, что возможность откровенно поговорить с ним представится мне теперь не скоро, и нельзя упускать шанс, надо рискнуть, затронуть опасную болезненную тему.
— Что вам известно про наркомана, который ее убил? — спросил я.
— Почти ничего, — хмуро отозвался Владимир Михайлович. — Кристина стала его случайной жертвой. У нее было множество других врагов, тайных и явных, а спокойно жить, когда тебя ненавидят, — нельзя. Нечто подобное могло случиться раньше или позже, а что убийцей оказался он — нелепая случайность.
Ненависти к Дудкину в голосе Фирсова я не уловил.
— Вы можете назвать ее врагов?
— Нет. Дочь не пускала нас в свою личную жизнь, но что враги были — это очевидно. И лучше не будем об этом. Мне больно ворошить прошлое. Я хочу все забыть. Милиция, слава богу, сработала на высоте, убийца написал чистосердечное признание. Теперь он тоже мертв. Как и Кристина. За моими плечами несколько горячих точек, много крови, мерзости, предательства. Я хладнокровно убивал людей. Я грешник и за это расплачиваюсь. После гибели дочери я покрестился. Теперь хожу в церковь, ставлю свечку ей и ее убийце. Я хочу научиться прощать. Только в этом может быть какой-нибудь смысл. — Он посмотрел на наполненную рюмку и отодвинул ее.
Интуитивно, на ощупь, как слепец, я подбирался к чему-то важному, страшному, немыслимому. Тонкая, невидимая, почти неосязаемая ниточка опутывала события настоящего и недавнего прошлого: убийство фотомодели, чистосердечное признание убийцы, зверства банды отморозков, внутрисемейные разборки, секс, грязь и кровь… Я терялся в подозрениях и догадках. Они не складывались в единую схему, представляли собой разрозненные, обрывающиеся, бездоказательные цепочки. Допустим, только допустим, что Дудкин не виноват. Что же тогда остается? Отвергнутый генеральный директор, не простив нанесенного публичного оскорбления, все же отомстил гордой своенравной дочери начальника службы безопасности, но и сам вскоре поплатился за это, загнувшись на полу собственной ванной от руки отставного полковника, профессионального убийцы. Или Ланенскому-старшему перерезал глотку кто-то другой? Наталья Семеновна? Алевтина? Владислав? Инга? А если Виктор Евгеньевич ни при чем и Кристина Фирсова была убита кем-то из уже оглашенного списка? Кого можно внести в него еще? Да любого законопослушного, и не очень, жителя нашего города. Включая неуловимого маньяка Клоуна, и не проще ли списать все трупы на него?
— Вы помните группу крови Кристины?
— Разумеется. Вторая группа, отрицательный резус, — автоматически ответил Фирсов и вдруг напрягся, уперся в меня тяжелым подозрительным взглядом. — Зачем вам это? Что вы вынюхиваете про Кристину? Вы вроде бы ищете налетчиков. Смерть моей дочери к происшествию в «Миллениуме» не имеет никакого отношения. С ее гибели прошло уже два месяца, никакой связи здесь не было и быть не может.
Но затронутая мною тема странным образом взволновала Владимира Михайловича. Запальчиво свернув ее, он возвращался к ней мысленно снова и снова, искал ответы и объяснения и не находил их. Потом, видно запутавшись окончательно, схватил меня за плечи, дыхнул в лицо тяжелым водочным перегаром.
— Нет уж, продолжайте! — пьяно выкрикнул он. — Я отец, я обязан знать всю правду!
— У меня нет никаких доказательств, нет версий, одно лишь предположение, точнее, глупая необъяснимая догадка, — прошептал я, невольно оглядываясь по сторонам. — В одежде главаря банды налетчиков мы с одним рубоповцем, занимающимся этим же делом, обнаружили старинный подсвечник. Сегодня стали известны результаты экспертизы. На подсвечнике сохранилась кровь, вторая группа, резус-фактор отрицательный. Еще микроскопические частички кожи и мозга. Чем Дудкин бил вашу дочь? Нашли ли тогда орудие преступления?
Протяжно, утробно застонал Фирсов. Обхватил голову руками, скрыл красное лицо в рукавах куртки.
— Вон вы куда клоните… Ищете привязки… Приплели какой-то подсвечник. Вот только мимо. Там была воровская фомка, ржавый кусок железа. Откуда у опустившегося наркомана возьмется антикварная вещь? И кровь второй группы была не только у Кристины. У миллионов людей.
— Будет проведен сопоставительный анализ.
— Пусть делают что хотят. — Владимир Михайлович решительно поднялся, попрощался скомканно и поспешно. Он пытался не смотреть мне в глаза, будто в них, затуманенных болью переживаний и алкоголем, я смог бы прочесть что-то, проливающее свет на все хитросплетения этого дела.
Действо тринадцатое. Галкин коррупцию выявляет и…
Мне не хотелось встречаться со следователем М. Федорчуком в его кабинете, где даже окрашенные серой казенной краской стены будут стоять за него, а папки, дыроколы и прочие канцелярские принадлежности лишний раз подчеркивать официальность нашей встречи, в которой любое его слово — закон, а я, отделенный от прокурорского работника громоздким письменным столом, — бессловесное ничто. Добравшись до Управления, я узнал у дежурного служебный телефон М. Федорчука и позвонил ему из телефона-автомата на углу. Следователь тут же поднял трубку и буркнул в нее что-то невнятное и недовольное. Я уточнил, он ли вел дело об убийстве манекенщицы Кристины Фирсовой.
— Кого-кого? — переспросил М. Федорчук, однако его глуховатость, а равно и забывчивость показались мне наигранными.
Я повторил.
— А с кем имею честь? Что, опять газетчики? Тратить время не намерен, — общался следователь короткими рублеными фразами.
— В некотором роде я ваш коллега. — Я медлил представляться частным сыщиком, справедливо ожидая от ворот поворот. — Не подумайте, в деле все чисто, но родственники Кристины совсем тронулись от горя и решили нанять меня. Мне необходима ваша помощь, информация, так сказать, из первых рук, чтобы впоследствии убедить моих клиентов, что все их подозрения глупы и беспочвенны. Часть своего гонорара могу предложить вам.
— Провокация! — не дослушав, рявкнул М. Федорчук. — Я не беру взяток. Сажаю за их дачу. Будут еще вопросы? Я кладу трубку.
Однако давать отбой он не спешил. Невидимый собеседник явно насторожился.
— Так как же насчет разговора? — напомнил я.
— Ваше имя. Я выпишу пропуск.
— Я бы предпочел встретиться вне этих стен, — сказал я. — Много времени не займу, вам достаточно лишь спуститься вниз, я нахожусь в скверике возле Управления. На мне черная кожаная куртка, в руке газета непристойного содержания.
— Не острите, — отрезал он. — У меня допрос свидетеля. Освобожусь через полчаса. Как вас зовут?
Он настойчиво стремился узнать мое имя, и не по причине обычного любопытства или вежливости, а чтобы в скором времени навести обо мне необходимые справки и получить консультацию наверху на предмет дальнейших действий. Я назвался. И только после этого М. Федорчук опустил трубку. Чтобы окончательно убедиться в верности своей догадки, я повторно набрал его номер. Было занято. «Шестерка» докладывал своему боссу о возникшем странном интересе к благополучно закрытому делу.
Полчаса так полчаса. Можно лишний раз подумать и отравиться никотином.
И вот появился он. Субтильный мужчинка неопределенного возраста никак не походил на следователя по особо важным делам. В его вытянутой лисьей мордочке было что-то неприятное и плутовское, заостренный хрящеватый носик и остренькие маленькие ушки никак не добавляли ему привлекательности. Но наделенный кабинетной властью и чувствуя за спиной надежный тыл, он мнил себя на голову выше частной ищейки, которой приходилось полагаться лишь на собственную смекалку, а реже — на кулаки. Из-за малого, словно насмешка природы, роста М. Федорчук не мог смотреть на меня сверху вниз, и намеренно отводил глаза, и фразы бросал короткие и надменные, словно плевался ими:
