на пятьсот забудет, что мгновение назад все происходящее, все витийства генерального апостола уже считал сплошной ложью — ложью, правда, столь длинной, безостановочной, столь безнаказанной, столь обескураживающей каждым новым лживым своим коленцем, что мерещилось: то не ложь вовсе, но какая-то сплошь составленная из лжи, неслыханная, неведомая миру правда; то и не речи вовсе, от которых следует смысла ждать, но высший класс дрессуры, только и способной подвинуть зверя на уникальный трюк — на бегство от собственного скелета.
Однажды, когда он полудремал, убаюканный проектом очередного закона, за спиной, за окном, располагавшимся как раз напротив телеэкрана, послышались звуки. Говор, бег, вскрик, топот, снова говор, тяжкий удар парадной двери и даже кусок тишины посредине — все литое, увесистое, как бы заостренное. Потянувшись вперед, он убавил громкость телевизора и сидел неподвижно, слушая, что же происходит там, за окном, не решаясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия. «Вероятно, убивают», — подумал он и продолжал сидеть, вперившись в экран, точно давным-давно, до рождения, приговоренный и получивший почему-то довольно продолжительную отсрочку. Звуки прекратились, трансляция кончилась. Наглым пищанием ящик потребовал, чтобы его выключили. Ночь была тяжкой. Даже отсутствие у нашего героя фамилии, имени не позволяет описывать ту ночь, все, что набормотала она ему. Скажем лишь, осторожно наклеив ему на глаза полоску бумаги, что часу в четвертом стал он рыскать в кухонных углах, но бутылку не нашел. Выкурив сигарету, вернулся на ложе пыток — там дожидался его милицейский полковник с оперативной сводкой, косматые уличные люди, топор убийцы было не разглядеть, топор, как в сказке про Емелю, сам висел в воздухе, над тропой висел, в мерзлой осенней густоте, дожидаясь раннего путника с кратким вопящим именем-местоимением. «Меня, а меня-то за что?..» И отвечал, вернее, был поставлен перед фактом пришедшего в голову ответа: «А за плащ болгарский утепленный, за полфлакона воды польской туалетной, за трехсотграммовый слиток колбасы вареной в холодильнике, за бутылку, то есть за ее отсутствие…» Потом в ту ночь на часок швырнуло его в сон, где успел он увидать суккуба, на этот раз жирноватого, с отвислыми телесами. А полегчало ему на улице, когда в дорассветной декабрьской мгле брел вместе с другими к остановке, на карачках влезал в автобусное нутро и сплющился там, истончился, исчез в пассажировом лаакооне; когда после ночных видений убедился, что на улицах еще не убивают, и танков не видать, и не бегают еще горящие собаки; когда, встретившись с другим человеком глазами, углядел в них готовый страх — боялись они друг дружку на равных.
Словом, развинтился он зимой совсем. Мыслимо ли, в самом деле… идет законопослушный человек по улице, по городу, где родился, где дожил до первой седины, и безжалостно уничтожает все свои годы, дни, минутки блаженные, порешив, что растекшаяся повсюду ложь подмешалась и к семени отцовскому, и к детству, не позволяя никому бы то ни было (?!) вообще ни одного мгновения засчитать своим, истинным, и перебирает прохожих, соотечественников и современников своих, задаваясь единственным вопросом: «Ну, а этот, придет ли он, если свистнут, если просигналят: „Давай, вот воля твоя!“» И летит его вопрос в бездну. Не обнаруживает Зритель ни в своих аргументах, ни в глазах прохожего ничего, что могло бы такому визиту помешать, его отвратить. То есть, сам на злодейство неспособный, он и в злодейство вроде бы не верит, и совершенно ничего не находит ощутимого на той чашечке, где якобы «не убий» бывает, даже мента там — заменителя совести — нынче не обнаруживает, а через секунду и чашечки уже самой нету — украли? Идет, однако, дальше, все жаждет увидеть хоть кроху грошовой какой-нибудь рукотворной красоты для утешения, и нету, нету. Но куда, все думает, куда, чему, кому, какому же такому ненасытному и безответному идолу в пасть, если после стольких приношений и куском хлеба завтра не откликнется? И опять, готовый признаться в любви всем, кого только что подверг опросу, — только пощадите, братцы! — привычно, безжалостно, нежно дрочит себя уже мыслью следующей: о качестве жертвы, о гедонизме того бога, не простого мясца алчущего. . И опять ужасный делает вывод, будто единственная честная свобода в его отчизне — уйти, убиться, исчезнуть самому, как только обожгло сознанием и совестью. А если не сделал этого вовремя, соблазненный похотью надежды, как потом ни пыжься, как ни утешай, ни оправдывай себя, — все равно тайно знать будешь, что и ты негодяй, соучастник, хоть и невольный. Никак иначе чувствовать себя невозможно в таком заединстве.
Случалось, вдруг распрямлялся он на бесовом ветру, устаивал, и тогда, минуя все станции прочие, срединные, несло его в сторону вроде бы совершенно иную. «Да пропади же пропадом!» — называлась редкая та отрада. Там, среди проклятий, междометий, неуклюжей матерщины — всего этого мычания свободы — толпились женщины, по его мнению, в количестве, едва ли снившемся какому-нибудь первому (о втором и речи нет) секретарю, —почему-то именно ему, чей смутный образ определялся лишь новобарской породистостью, совал он свой альбом. И еще бегал по комнате и орал о последнем своем открытии: «Все вы, чванливые невежды, зловещие простаки, бессовестные и полуграмотные, способные лишь на обман и подлость князья, вся ваша бесчисленная рать тоже сдохнет, уж от этого возмездия не уйти и вам, значит, есть, будет все-таки на вас управа, есть справедливость хотя бы такая!» Длилась бравада недолго. До справедливого часа оставалось время, его надо было как-то изжить, да и гордость брезговала соседством с таким вот праздничком — смердило оттуда, тянуло распадом. Вновь водчонка как ни старалась, хватало ее милости ненадолго.
Что дальше? Да ничего. Служба, вечера, ночи, утра. Менее всего, вероятно, он был похож на мученика, женщины по-прежнему заглядывались, правда, чаще теперь на его болгарский утепленный. Пьяница дворовая, когда он мимо проходил, пятилась и, кривляясь, шептала новое: «Барин наш, барин идет, спасибочки. .» Верила, что доставляет приятное ему и что подвернувшихся свидетелей очень веселит.
На экране же шла кадриль, с праведным топотом подхватили ее полковники, генералы.
Он сидел в своем, ободранном кресле. Однажды сказал себе вслух, что смотрит сценарий собственного убийства, что гласность — когда тебе это показывают, больше ничего. Но не шелохнулся, смотрел дальше, удовлетворенный догадкой. Потом, — кстати, именно в ту ночь он не дождался ни родинки, ни дикторов, ни их колыбельной, — он проснулся в четвертом часу, ожидая эпилога, точки. Лежал на спине, слушая улицу за окном, лестницу. Где начинается ад? За вратами ли он уже? Или путешественник, свободный до этакой жути,
