на топографическую карту: без красок, зелени или снега, без людей, машин и автобусов, без тягучей воды в реке и того плавного изгиба, где Летний сад густыми кронами нависал над водой, напоминая кусок Днепра, отзываясь какой-то песней, истомой сочного летнего дня. И, куда бы уже ни направился, шел по их с Соней следам, не выйти было из этого круга. Он усердно с равным усилием выбрасывал вперед ноги, руки полусогнуты в локтях — ходок на бесконечную дистанцию, поседевший и согнувшийся в пути. Красноватые глаза слезились, на лице улыбка изнеможения, покаяния за убожество, и еще какая-то старческая гордость, и благодарность за тепло, новую весну, милость негаданную. Вперед, до поворота, до следующего поворота, сквозь меловые классики, «котлы», сырость последних капелей.
Он становился в очередь к овощному ларьку, похожий и непохожий на пенсионеров-добытчиков, прочесывавших продуктовую округу, всегда знающих, где дают, где выбросили и где будут давать и выбрасывать. Планшет, мечтательно приоткрытый рот. Красную книжку не доставал, не хотел людского ропота, каких-либо слов в свой адрес, они уже не могли его задеть и обидеть, просто ему некуда было спешить, и капусты хватит на всех, а не хватит тоже не беда, он читал в газете, что в овощах никаких химикалий не содержится, ешьте на здоровье, значит, думал он, читатель долгий и искушенный, что-то все-таки содержится. Постоит, заодно отдохнут ноги, да и, забывая что угодно, он всегда помнил Немины слова о том, что «мы должны быть вдвойне порядочны». Старые и верные слова, когда-то в молодости так не хотелось их принимать — он ведь знал, что старший брат имел в виду под «порядочностью», да немного времени потребовалось, чтобы понять нехитрую мудрость, сделать законом для себя, привычкой и до сих пор ощущать стыд и неловкость, если какой-нибудь еврей, не знавший такого простого завета — сколько таких он видел и слышал! — заявлял о себе слишком громко.
Была булочная, молочный. Как с соседкой, не слишком рассчитывая на отклик, он здоровался с кассиршами, те, по настроению, отвечали или нет, поглядывая на странного покупателя, сбежавшего за творожком из музейной витрины. Пока он возился с деньгами, успевали увидеть птичье лицо, высокий косой лоб, горстку седых волос, планшет, как-то вздохнуть, усмехнуться или сжалиться, быть может, вспоминая в эти мгновения других стариков, которые тоже таскались по утрам, брали четвертинку хлеба, расплачивались медью, загодя заготовленной без сдачи, и однажды исчезали.
В киоске «Союзпечати» его дожидались специально отложенные газеты — пять утренних и вчерашняя «Вечерка». Анна Лаврентьевна, всегда работавшая стоя, нагибалась, раздвигала пошире окошко.
— Добрый день, Сергей Исаевич! Как ваше здоровье?
— Ползаем, Анна Лаврентьевна, ползаем… Как вы?
У женщины было приятное, живое лицо без угрюмости и сонного безразличия. Таких лиц почти не осталось, неведомая, не терпящая подобного сила именно такие лица изымала из жизни, города, улиц, из толпы, завершая наконец долгий, упорный труд.
Если людей у киоска не было, он спрашивал про внучку. Анна Лаврентьевна с удовольствием отвечала. Подходил покупатель, Самуил Исаакович отодвигался, глядел через стекло на открытки, конверты, наборы марок, развешанные на прищепках журналы. Поговорив еще немного, он брал свои газеты, за которые давал приветливой женщине лишние двадцать копеек; она благодарила.
— Не забудьте — завтра «Советская культура», — напомнила в окошечко.
Да, да, спасибо, как он мог забыть.
Тугой газетный свиток — это на остаток дня. Газеты были его страстью, привычкой, пуповиной, связывавшей с жизнью, Киоск на Чайковского оставался неистребимой каждодневной целью, смыслом, вокруг которого вместе с прочими покупками и предвкушением свежей прессы, новостей, долгой внимательной читки накручивались остальные маршруты. За газетами и с газетами к дому, в зависимости от погоды и самочувствия, — это занимало два с половиной иди три часа. Если в погожие дни он отваживался на вторую прогулку, одну или две газеты непременно
оставлял на потом, на самый вечер. Он ничего не скрывал от Сони, и она многое понимала, находила нужные слова, но это были Другие, женские слова, податливые даже в своем упрямстве такие слова он мог бы и сам сказать себе, а газетой говорила сила, сила настоящая и неумолимая, способная казнить миловать, подтверждая, что ты живешь на этом свете, гневаться обещать, рождать страх и его развеивать, заставлять почувствовать бесконечную свою малость, просить пощады, каяться во всем чего не совершал и совершить не мог, самому, без чужого вмешательства, доигрывать мистерию собственного исчезновения и вновь воскресать, вдохновляться сыновней гордостью мужеством славой и бесстрашием стоять за правое дело, как было в войну.
Прежде чем приняться за чтение, он переодевался в домашнее и мыл руки с мылом до локтей. Начинал с «Вечерки» — с некрологов, потом брался за передовицу. Чего-то не хватало ему. Он доставал из буфета ручку с красным стержнем и читал сначала, уже не отвлекаясь, подчеркивая самое важное, слегка высовывая язык от усердия и бесценного чувства причастности. Уже давно никто не ждал его политинформаций да и прежде немногие ждали, он это знал, — люди легкомысленны и маловерны. Они устали от слов — но как жить без слов? Молчат только рыбы.
И Самуил Исаакович старался как мог, растолковать сослуживцам слова, человечий, их смысл, делал это совершенно бескорыстно, словно чувствуя за собой такой долг.
Пока они обедали, он развешивал на стене политическую карту мира — свернутая рулоном, она лежала на полу за его столом, — проветривал комнату снимал нарукавники, чистил мокрой щеткой пиджак, а когда народ собирался, выдерживал паузу — пусть докурят остальные затихнут, доковыряют в зубах, пусть улягутся в желудках супы и котлеты. «Ну что ж, товарищи, начнем. .» Он был не согласен с Гуляевым, начальником отдела, загонявшим сотрудников на политинформации силой. Сила в данном случае рождала у подчиненных еще большее противодействие, и после гуляевских угроз его совсем не хотели слушать — в отместку; кстати, сам Гуляев почти никогда не присутствовал, будто должность давала такое право. Хамоватый был человек, недалекий, и специалист некудышный, да и как иначе, если в какой-то момент знания и порядочность вышли из цены, и что можно требовать от Гуляева, когда главный инженер — сочетание для Самуила Исааковича святое, — перекуривая лестнице, не только слушал сальные анекдоты и хохотал, но и сам рассказывал, и ежедневно ходил после работы в «низочек» у метро, в винный шалман.
Какая-то стена все сильнее отделяла людей от очевидного разумного и справедливого Нет свидетеля, остался он за той стеной, от того и свобода неслыханная, а прилежание, честность, с которой трудились его немногочисленные сверстники, вызывали у
