стол и протянул Макашину руку.
— Трещина — это строители? — спросил Макашин.
— Хотелось бы так думать.
Алексей Владимирович говорил медленно, у Макашина сжалось внутри, и он незаметно погладил ладонью то место, где болело.
— Хотелось бы, но не получается.
Вот оно, вот и случилось. Неотвратимо. Не отвертишься. Все казалось: не будет этого никогда, потому что не может быть.
— А почему такая уверенность? — жестко спросил Макашин.
Алексей Владимирович взглянул удивленно, но ничего не сказал.
— Почему такая уверенность? Я, например, предполагаю строительный брак и докажу это.
Как щенок, тонул, но барахтался. Как щенок… Так и осталось в памяти, будто на моментальном снимке: они стоят у стола друг против друга, один спокойный и мудрый, другой набычившийся, словно обидели лично его и он пытается защищаться и при этом грубит, щенок!
У Алексея Владимировича что-то дернулось в лице, было видно, что Макашин ему сейчас неприятен.
— Надо уметь принимать действительность такою, какая она есть, а не заслоняться от нее еще одной ложью.
Старик редко говорил так сурово и сухо, и поэтому запомнилось. Еще одной ложью… Макашин понимал, что он имеет в виду. Главный технолог не одобрял макашинской слабости к прессе, к бесконечным фото- и киносъемкам, к этому говоренью и шуму, поднятому вокруг Большого завода, преувеличенному, как он считал.
— А преувеличение, — говорил Алексей Владимирович, — та же ложь.
Макашин не соглашался, доказывая, что так и надо, пусть пишут, показывают. Большому заводу это только на пользу. Он читал все, что писали, и не скрывал, Что получает от этого удовольствие. «Пусть пишут!»
«…Завод, подобно вихрю, ворвался в наше сознание, перевернув привычное представление о течении времени. Неудивительно. Обгонять время в характере эпохи.
Говорят, любая большая стройка начинается в свой час — не раньше и не позже. Но кто и что определяет этот срок? Возможности технического прогресса? Конечно. Достаток в государственном бюджете? Бесспорно. Опыт, материальные ресурсы, научная база… Без этого невозможно сооружение таких колоссов…»
Комиссия уже работала. Это была первая комиссия в цепи всех дальнейших. Первая и не самая страшная, без крайних установок. А потом приехали другие.
В чем он был виноват? В том, что поверил? Чепуха. Скорее, в том, что не поверил. Не поверил Юлии, когда она сказала в тот первый их разговор:
— Имейте в виду, будут крупные неприятности, очень крупные.
— Зачем вы мне это рассказываете? Я не проектировщик и даже не строитель. Я — эксплуатационник. Все остальное — ваше дело.
— Ошибаетесь, — сказала она. — Это от начала до конца дело всех. И отвечать позовут всех, когда придет время.
Она хотела, чтобы хоть кто-нибудь всерьез поверил, испугался, наконец. Но все — и он тоже — были такие смелые, уверенные, удачливые.
Если бы он не был уверенным и смелым, разве он позвал бы с собой Михаила? Он рассказывал о нем Юлии в тот первый их разговор в Ленинграде, рассказывал, чтобы произвести впечатление, — это ясно: «Вот какие люди со мной едут, а вы говорите…».
Потом он их познакомил. Это было уже позже, гораздо позже, через год. Она приехала в Городок — проектировщики ездили часто, но она в первый раз при нем, — и он повел ее в кафе, где как раз обедала бригада Михаила.
Они сели за отдельный столик, и он подозвал Михаила и познакомил их.
— Вот, Юлия Рубеновна, мой свояк и друг, о котором я вам рассказывал. Лучший сварщик Михаил Ильич Ильин, Советский Союз.
Михаил был в светло-зеленой робе с эмблемой Большого завода, их тогда только что сшили и раздали сварщикам и сборщикам, как в Тольятти.
«Бирюзовые корпуса в солнечной снежной степи. Цех: синие, фиолетовые балки перекрытий, желтые порталы кранов, красные диски станков, зеленый пол, невероятные при этом высота, объем и простор. Мощь и красота, вот что покоряет.
Главная операция на заводе — сварка. Не представляйте себе снопов искр, треска электродов: процесс идет тончайший и длительный. Сменяя друг друга, сварщики ведут шов. Сколько смен не выходил с завода их бригадир, когда приступили к сварке первого кольцевого шва, теперь уже подсчитали и вписали в летопись заводские историки.
Сварка — это множество сварок: электродуговая, автоматическая под слоем флюса, аргонодуговая наплавка, а будет еще электронно-лучевая. Сварка неисчерпаема и бесконечно интересна, если ты ощутил, что это такое…»
— Как вы здесь прижились? — спросила Юлия. — Не жалеете?
— Нет, не жалею, здесь интересно, — ответил Михаил.
Ключ от его квартиры лежал у Макашина в кармане. Он и сам еще не понимал, зачем взял ключ, когда услышал, что Ильины записались на ленинградский рейс, чтобы слетать в Колпино к детям. Так, на всякий случай попросил у Михаила ключ.
Она ему нравилась — кому она не нравилась? — но он еще ни в чем не был уверен, и ему с ней было непросто. Вот Михаилу было просто, они разговаривали так, будто знали друг друга сто лет.
Макашина позвали к телефону (где бы он ни был, его вечно подзывали к телефонам, он сам так велел), а когда вернулся, то с завистью увидел, как они оживленно о чем-то разговаривают и Юлия улыбается ласково и легко, а не язвительно, как при нем.
Он когда-то еще в Ленинграде сказал ей, что любит стихи, и она спросила:
— Асадова?
Не чувствуя подвоха, он сказал:
— Да.
И, хвастаясь, показал ей свою записную книжку, куда переписал некоторые стихи, чтобы возить с собой, когда уезжает. Она засмеялась и замахала руками:
— Избавьте меня, ради бога, я не желаю читать Асадова.
— Почему? — удивился он.
Но она ничего не стала объяснять, только смеялась. Он разозлился, хотя и не подал вида, не терпел, когда над ним смеялись. Но она не стала нравиться ему меньше — наоборот.
Как его хватало на все? Сейчас самому удивительно. Но ведь хватало. И был счастлив, как никогда, хоть время от времени точило: неужели Юлия и Николай Кузьмич, и все, кто с ними, правы и грунт может осесть? Неужели?
В такие минуты злился на Юлию: «Ты мне все отравляешь» — как будто в ней было дело…
«Пожалуйста, Виктор Николаевич, на ковер…
Никакого ковра ни в прямом, ни в переносном смысле нет. Тон разговора уважительный. Никакого разноса тоже не ожидается. А сам разговор происходит в будке мастера — такие будки бирюзового цвета, застекленные размашисто и нарядно, как в автобусе «Икарус», производят впечатление, но ковра там, разумеется, нет. Там шесть столов в два ряда и стулья. Когда в будке набирается десять — двенадцать крупных мужчин, повернуться уже
