слова Алексееву, которого прошу сообщить мне, нет ли телеграммы от тебя из Сингапура. Сегодня я уже получила от него ответ, любезный и предупредительный донельзя. Он сообщает мне, что по телеграмме, полученной в канцелярии Морского министерства, вы двадцатого августа отправились из Сингапура в Нагасаки…»
Что сказал бы Иван, если бы узнал, что человек, которого она любит, считает Асадова лучшим на свете поэтом и переписывает его стихи в записную книжку?
«Очередная твоя блажь», — сказал бы Иван. Это его любимое слово: блажь.
— Что ты блажишь? — сказал он ей, когда она объявила, что подает на развод. Считал: блажь, несерьезно, пройдет. Не прошло.
Полюбив Макашина, она не смогла больше жить с Иваном. Колола глаза его ненатуральность, выдуманность, эта рафинированность, которая когда-то так нравилась.
Лизка (ей ничего не стоит называть вещи своими именами) говорит матери:
— Я тебя отлично понимаю. Макашин — настоящий мужик, а Иван у нас чересчур интеллигент, это нынче не модно.
Ужас! Все ужас. И «настоящий мужик» в устах дочери, и Иван. Она называет отца Иваном, он сам ее этому научил. Ужас!
— Что значит не модно? — рассердилась Юлия. — Как это вообще может быть модно или немодно? Все равно что сказать: умирать сейчас немодно.
— Да ты не понимаешь! — высокомерно отрезала Лизка.
Ужас! С собственной дочерью не нахожу общего языка. А с кем нахожу? Всю жизнь слушала, что скажет Иван, что он подумает об этом или о том. Бесконечно было важно, что скажет.
А вот что скажет Макашин, совершенно неважно. Важно, что он сделает, как поступит. Раньше ее жизнь зависела от слов, теперь — от поступков.
Уехав в Москву, Макашин перестал звонить ей среди ночи, прилетать неожиданно с арбузами, с гигантскими лещами, уверяя, что сам поймал их вчера на удочку.
Юлия жарила лещей, звонила Лизке, та приезжала после работы с мужем, начинался пир.
Большой завод — вот что связывало их.
— Мы с тобой из одной упряжки, — смеясь, говорил Макашин. — Проектировщик и эксплуатационник — что может быть ближе?..
4. ИЛЬИН
…Возможно, не будь этого забытого пропуска, все сложилось бы иначе: Макашин не приехал бы к ним в тот вечер, и не познакомился бы с Валентиной, и, значит, не женился бы на ней, и не стал бы для Ильина тем, кем стал, — не просто родственником, свояком, а близким на всю жизнь человеком, ближе не бывает, хоть они и оказались теперь врагами.
Макашин, должно быть, до сих пор думает, что Ильин обиделся, что не получил Героя. Ехал, дескать, за Звездочкой, как другие за длинным рублем. Это он ему так сказал в том разговоре, после которого ни объясняться, ни видеться не имело смысла.
Татьяна уже болела, но Ильину и сейчас кажется, что, если бы не этот страшный разговор, когда он и Макашин кричали друг другу обидные, такие, что не простить, слова, если бы не этот разговор, Татьяна была бы здорова и жива.
С осени уже поползли слухи, будто Макашин уедет в Москву, а Большой завод прикроют, и что Макашин с самого начала все знал, и что вообще — вредительство. Это с детства знакомое слово было особенно неприятно. Ядовитое слово.
— Ты знаешь, что народ говорит? — спросил Ильин у Макашина.
Удивительное дело, в Городке виделись раз в двадцать реже, чем в Колпине.
Татьяна считала, что, став директором Большого завода, Виталий зазнался. И вообще зачем он их сюда зазвал, если и без них вполне обходится?
— Да ну тебя! — сердился Ильин. — При чем тут зазнался? Человеку чихнуть некогда — такая махина у него под началом.
— Ну тем более, — не сдавалась Татьяна. — Зачем мы ему, когда у него тут тыщи других?
Среди этих «тыщ», Ильин смутно чувствовал, у Макашина было не так-то много истинных друзей. То есть сами по себе люди были неплохие, но что-то их не связывало, не склеивало. Какой-то базар-вокзал этот Большой завод!
В бригаде у Ильина один из Смоленска, другой из Тюмени, третий из Ферганы. А Юсупов — сам татарин, так тот даже с Камчатки приехал. Впрочем, на Камчатке он прожил всего три года, а перед этим жил в Норильске, а еще раньше в Куйбышеве.
— А родина-то твоя где? — допытывался у него Ильин.
— Родина там, где хорошо платят, — белозубо смеялся Юсупов.
— Чего тебе-то хорошо платить, если ты работать не умеешь? — удивлялся Ильин. — Все прыгаешь, как перекати-поле, а работать не выучился.
— Учителей не было, — смеялся Юсупов. — Вот у тебя, глядишь, выучусь.
Что было на него сердиться? Пустое. Не умеющих работать оказалось больше, чем умеющих. Ильин и сейчас уверен: ни трещины, сводившие с ума Макашина, ни грунт, про который Юлия с горечью говорила: «Это земля нам мстит», — ничего бы не испортили, если бы люди умели работать.
А получилось, как в школьной басне про лебедя, рака и щуку, — каждый в свою сторону тянул. Кто хотел квартиру побыстрей получить, а потом обменять ее и уехать, кто заработать побольше и тоже уехать, кто просто новые места посмотреть, винограду поесть, на рыбалке посидеть…
— А ты за Звездой приехал! — обвинил Макашин Ильина. Обвинил тяжело, несправедливо, как в морду дал.
Вот Юсупов, тот плакал, когда Ильин уезжал из Городка.
— Я думал, жить здесь будем, работать, — говорил он, размазывая слезы по небритому лицу.
— Ты что? — растерялся Ильин. — Ты что?..
Сейчас, сидя над старыми фотографиями, которые он наконец отыскал в одном из ящиков необъятной «стенки», Ильин вспоминал, как Юсупов плакал, и это воспоминание было отрадно.
И еще как варили шов. Варили по очереди, двое суток не выходя из цеха, и спали по очереди на топчанах в конторке, и Макашин приезжал к ним ночью с бутербродами и термосами (Валентина наготовила), но им и не надо было ничего — каждый чего-то припас с собой, но из вежливости ели директорские бутерброды, и Ильину было приятно, что к Макашину относятся уважительно: «Вот это мужик!»
О том, что они — свояки, знали не все. Юсупов, например, не знал. И еще кое-кто не знал. Про то, что они — и директор, и бригадир сварщиков Ильин — колпинские, это знали, это была марка, с которой на Большом заводе считались.
Вообще Ильин понимал, что он как-то сразу сделался заметен. Такой гигантский завод, а человек заметен.
Конечно, это Макашин распорядился, чтобы шов варила бригада Ильина. Первый шов, кому же еще?
Были и другие сварщики, тоже по-своему знаменитые, из Харькова, из Таганрога. И все стосковались по работе. Приехали для большой работы, а ее на всех
