Но Эдди добирается до дома раньше них. И падает. И… и переход удается задержать.
– Вот. – Он выпустил зимородка, который превратился в девушку, и того, другого, что выглядел теперь облаком тумана. – Твое тело.
Надо взять за руку, а сложно брать что-то, если ты не материален.
– Тебе нужно войти.
– Нет. – Парень покачал головой. – Я проклят.
– Был.
– Все еще.
– Ведьма сожрала твое проклятье. Ведьмы их любят.
Не верит.
А там, снаружи, разгорается буря. И ее слышат собаки, которые взрываются воем. Орут коты. И люди, даже под защитой, укрытые, спрятанные, тоже чуют.
– Иди. Твой брат за тебя переживает.
– Бестолочь он. – Парень провел руками по волосам. – И я не лучше. Не надо было лезть к ним. Но… передай брату…
Эдди вытащил из кармана призрачную дудку.
Шаман он или как?
Глава 16,где есть место искусству и милым девичьим беседамЧто-что, а кормят у Орвудов душевно.
Эдди ел.
Молча.
Сосредоточенно. Пытаясь понять, о чем говорить стоит, а о чем – нет. Главное, не торопят. Рядом так же сосредоточенно жевал Бертрам, кажется не особо понимая, что ест.
Впрочем, Эдди тоже.
– Что это? – поинтересовался он, потому как тишина за столом стала совсем уж тягостной. Вздрогнул Эдвин. И Орвуд-старший выпал из задумчивости.
– Оленина, кажется.
– Вкусная, – похвалил Эдди оленину, которая точно была бараниной, но если на вкус разницы нет, то смысл уточнять.
– Он придет в себя? – Эдвин отодвинул блюдо. Он единственный к еде не притронулся. А вот Эва умяла приличный кусок мяса и лишь потом опомнилась и начала делать вид, будто аппетита нет.
Глупость какая.
Этак и вовсе исхудать можно, а она и без того махонькая, что человеком, что птицей.
– Понятия не имею. – В таких вопросах Эдди предпочитал не лгать. – Душу мы вернули. А дальше как оно – это не ко мне. Но целителя позовите. На всякий случай. А то еще рана откроется.
– Какая?
Эдвин поглядел с упреком, потом выразительно перевел взгляд на Эву, намекая, что подобные разговоры за столом вести не стоит.
– Та, которую ему нанесли.
– Нет ран. – Эдвин покачал головой. – Его осматривали. И не единожды. Видимых повреждений в принципе нет. Поэтому и решили, что имеем дело с каким-то ядом. Я, признаться, до сих пор так полагаю, потому что ведьмы, проклятья – это как-то, уж извините, ненаучно.
Эва фыркнула.
А вот сестрица ее куда-то подевалась, как и сама леди Орвуд. Но, может, оно и к лучшему. При леди Орвуд точно никто не стал бы говорить за столом о проклятьях.
– А я на той стороне в птицу превратилась, – сказала Эва. – Это тоже ненаучно. Но у меня были крылья.
– Возможно. – Эдвин, кажется, несколько смутился. – Разум человека – вещь малоизученная, но есть работы, которые склоняются к тому, что наши возможности во многом зависят от способности их субъектизировать относительно мировосприятия.
– Чего? – Эдди почувствовал себя именно тем, кем и был: полным дикарем.
– Вы субъективно воспринимали себя птицей.
– И его? – Эва ткнула вилкой в сторону Эдди. – Он тоже был. Вороном. А я кем? Я так и не поняла.
– Зимородком, – сказал Эдди. – Хорошая птица. Орки считают, что зимородки могут указывать путь потерянным душам.
– Вот видите, вы сперва приняли чужой образ, потом примерили его на себя и соотнесли с восприятием. Теоретически, – зачем-то добавил Эдвин. – Но вынужден признать, что все остальное в эту теорию не вписывается. Да и противников у нее много. Она вообще основана на опытах Поллака. Сильный менталист. Он вводил подопытных в транс и внушал им… разное. И в результате люди, пробуждаясь, вдруг начинали говорить на других языках. Писали картины. Или играли на музыкальных инструментах. Правда, он сам признает, что далеко не все. И скорее, речь идет о единичных успехах. Он уверен, что пробудить можно любые способности, но чаще всего наше сознание столь закостенело, что даже в трансе не готово признать их наличие. Как-то вот так.
– Мой дед… – Эдди засомневался, стоит ли говорить о таком. – Он был шаманом. И его отец, и отец его отца. Однажды ему привели девушку, которая решила уйти. Она утонула, но ее спасли. Однако вышло так, что душа ее все одно покинула тело. Тогда дед решил поговорить с ней. Он звал. И душа откликнулась. Вот только не пожелала возвращаться.
Странно, что эти воспоминания яркие. Будто вчера оно было.
Костры.
Запах трав, пучки которых свисают с потолка. И дед вытаскивает нити то с одного пучка, то с другого. Травы рассыпаются трухой в его пальцах.
Сидящая на корточках девушка покачивается со стороны в сторону…
– Дед говорил с родителями той девушки. А потом с их согласия призвал другой дух. И тот вошел в тело. Дух ребенка. Ей дали другое имя. И семья плакала, ибо тело и кровь получили жизнь. И дух получил.
– Очевидно, – Эдвин чуть выдвинул челюсть, явно показывая, что не согласен, – девушка умышленно причинила себе вред. И возможно, ее горе было столь велико, что оно разрушило саму личность до основания. Случается и такое. Бывает, люди не в силах перенести произошедшее с ними и отказывают себе в праве на личность. Они создают иные личности. И зачастую именно детей. Скорее всего это связано именно с неспособностью, с нежеланием нести ответственность за взрослую жизнь.
– Пусть так, – согласился Эдди.
К чему спорить.
Дело, на которое он подписался, сделано. И причин задерживаться нет, однако и уходить не хочется. Особенно потому, что этот вот, смазливый, с подвешенным языком, точно не уйдет.
Останется.
Будет вести светские беседы задушевные.
Бесит.
– Извините, – в тишине прозвучал робкий голос Эвы. – А можно я вас нарисую?
Эдди моргнул и уточнил:
– Меня?
Девушка кивнула.
– Я… постараюсь быстро. Не знаю, почему, но очень хочется. И не хочется оставаться одной. Кажется, что… вдруг я там снова окажусь?
Она помолчала и очень тихо добавила:
– Вы меня услышите, да, но… все равно.
– Буду рад помочь. – Кажется, именно так принято говорить.
Эва выдохнула.
Все-таки она изменилась. Прежняя Эва никогда бы не побеспокоила человека столь возмутительной просьбой, тем паче портреты у нее получались из рук вон плохо. Точнее, не то чтобы плохо, но… пугающими.
Так маменька сказала, когда Эва написала портрет одной ее подруги, который тоже вот так вдруг захотелось написать. А отец, напротив, сказал, что получилось очень даже похоже. А главное, всем все про леди Эйджел понятно.
А что именно понятно, так это совсем не понятно.
– Думаю, – Эва поспешила подняться, хотя это тоже было неправильно, – в саду будет удобно. Там… дышится легко.
И никто ничего не сказал.
Только во взгляде отца почудилась усмешка.
– А нам, полагаю, и вправду стоит спуститься и… – Это уже Берт, а что именно еще он собирается делать, Эва не дослушала.
В саду светило солнце.
И стояла жара.
Все еще жара, хотя осень близка. Странно тоже. Почему Эстервуды устраивают бал летом? Пусть и в последних днях августа, но все одно.
Обычно же сезон начинается во второй половине осени.
А тут…
Беседка.
И лавочка. Мольберт уже принесли и сумку с красками тоже. Угольные карандаши слегка раскрошились, но ничего страшного.
– И что мне делать? – Эдди замялся.
– Ничего. Садитесь.
– Куда?
– Куда-нибудь. Куда вам нравится.
Он хмыкнул, огляделся и сел.
На траву.
Под розовый куст. Правда, цветок на нем остался лишь один, но большой. Темно-пурпурный полуоткрытый бутон покачивался на тонкой длинной ветви. Листва запылилась. Да и трава тоже.
– А… вы не простудитесь на земле? – Эва старалась смотреть на мольберт.
Акварель.
Лист бумаги. Набросок. Линии должны быть легкими, летящими, едва уловимыми, иначе будут просвечивать и получится некрасиво.
