Ничто уже, казалось, не могло предотвратить побоище, но тут вмешался Безродный. Заступив Назару путь, воровской старейшина склонил пред ним свою седую голову.
– Простите, братья, Илюха-змей нас попутал. Неужто станем из-за гада этого друг друга живота лишать. Ведь мы ж казаки – одна семья, а в семье, как говорится, не без урода.
Покорность старца отрезвила Лихаря. Бросив саблю в ножны, он строго, однако уже без злобы, изрек:
– Так-то лучше, а то заладили – опричники, царю продались. Сидя дома на печи да зад почесывая, легко других осуждать.
– А коль не продались, зачем Игнашку Доброго отправили с посольством на Москву? – крикнул кто-то из разбойных казаков.
– Дурак ты, братец, истинный дурак. Слышал звон, но откуда он, не знаешь. Игнат не на поклон к царю поехал, а княгиню охранять, – ответил сотник и уже с усмешкой пояснил: – Когда мы до дому возвращались, Княжич в Диком Поле у татар отбил бабенку. Новосильцев сказывал, будто бы она самого литовского канцлера, это, значит, князя их первейшего, вдова. Та, понятно дело, в Ваньку по уши влюбилась, по ночам сама к нему бегала, но на Дон поехать забоялась, с князем Дмитрием в Москву подалась. Вот Иван Игната и отправил за нею присмотреть. Шибко девка красивая, за такими нужен глаз да глаз. Кстати, он и сам намеревался в белокаменную ехать, но не к царю, а за своей литвинкой. Только тут уж ничего не поделаешь. В отца, видать, наш Ваня удался. Андрей-то Княжич свою Наталью тоже из боярского терема увел. А в станицу есаул явился, чтоб Кольцо о грозящей ему каре упредить. Слыхали, что Ивана-атамана Грозный-царь заочно к смерти приговорил. Вот такие-то дела, – вздохнул Лихарь.
– А бабенка-то и впрямь красавица? Лучше Надькитатарки или нет? – полюбопытствовал все тот же казачок. Назар презрительно взглянул на баламута.
– Я ж уже сказал, что ты бестолочь, бестолочь и есть. Разве Княжич ради обычной девки засобирается в Москву? Нет, братцы, там такая дива, какой из вас никто не видел отродясь, голову даю на отсечение.
Раздувая ноздри от избытка чувств, Лихарь принялся описывать Елену.
– Сама статная, ростом чуть ли не с меня. Косы серебристо-белые аж до колен, глаза огромные и синие, словно Дон в погожий день. Цицки большущие, но не болтаются, торчком стоят. Стан тонкий, словно у осы, а зад такой, что глаз не отвести.
– Назар, а как ты зад ее под платьем умудрился разглядеть? – засмеялись станичники.
– Нетопыри, да такую задницу, как у ей, ни под каким сарафаном не упрячешь. К тому ж княгиня поначалу в замшевых штанах ходила. Потом уж Ванька в шаровары малоросские свою красавицу обрядил, чтоб народ не смущала.
Любят казачки послушать байки, а про баб особенно. Женки на Дону – большая редкость и всегда желанны сердцу вольных воинов, желанней их, быть может, только выпивка. Смешавшись с царскими волками, воровские казаки обступили Лихаря и, развесив уши, стали внемлить Назаркиным речам про то, как шляхетская княгиня рубилась с татарвой, как одним лишь взмахом белой рученьки укротила взбесившегося Татарина. Вражды словно не бывало. Вместо брани и угроз по майдану разлился веселый смех и восторженные выкрики:
– Ай да девка Княжичу досталась, за такой не то, что на Москву, и в преисподнюю не грех отправиться.
Вернул станичников на землю с мечтательных небес дед Матвей.
– Угомонитесь, жеребцы, нашли время для веселья. Волоките-ка Илюху на правеж, сбежит ведь, сволочь, пока вы тут по бабам страдаете.
Кинулись искать Рябого, но того уже и след простыл. Дожидаться суда своих дружков Илья не стал. Увидав Безродного, он сразу понял, что спета его песенка, и вновь ударился в бега. На сей раз в Турцию, а чем плохая страна? Винишко пить нельзя, зато гарем иметь возможно. Но уж коли не везет, так не везет. По дороге в басурманские края наткнулся горе-атаман на чамбул татарский.
У ордынцев разговор с казаками нисколь не дольше, чем у станичников с ними. Поначалу дочиста ограбили. Грабить было что – это юрту с бабами Илюха бросил, но казну разбойничью, которую хранил, всю с собою прихватил, не бедствовать же на чужбине. Покорись Рябой, глядишь, и оказался б в Турции. Конечно, не хозяином гарема, а рабом галерным, цепью к веслу прикованным. Но тут и он не стерпел. То ль потеря денег раззадорила Илью, то ли в рабство идти не захотелось – какой ни есть, а все ж таки казак. Выхватил развенчанный разбойный атаман засапожный ножик и бросился на татарву. Сказать по-русски, мол, собаке смерть собачья, наверное, несправедливо будет. Жил Рябой неправедно, паскудно, но принял смерть как вольный человек. На этот случай больше изреченье просвещенных латинян подходит – каждому свое.
Тем все и кончилось. Всколыхнулся было смутой казачий Дон, но из берегов не вышел. Хватило у станичников здравого рассудка, чтоб не допустить пролития братской крови.
11
В тот час, когда порубленный разбойный атаман упал на землю и сделался добычей воронов, с предводителем хоперцев дело обстояло немногим лучше. К вечеру другого дня Княжич снова впал в беспамятство, а по телу разлился жар, да такой, что казалось, черти сунули ему в нутро свои адские угли. Неотлучно находившийся при нем Митяй не на шутку встревожился и растолкал дремавшего после бессонной ночи Лысого.
– Проснись же ты, Иван, кажись, помирает.
Тот сразу же вскочил, подойдя к раненому, он положил ладонь на его пылающий лоб.
– Ну как? – с робкою надеждой спросил хорунжий.
– Плохо дело, похоже, кровь дурная забродила.
– Какая такая дурная кровь?
– Та, что вытекла из жил, а наружу не вылилась, – глубокомысленно изрек Никита.
– Как же ты мне надоел со своим мудрствованием. Ванька помирает, а он стоит, словно пень, да речи умные ведет. Делай что-нибудь, чертила лысый, хотя бы травы завари! – заорал Разгуляй.
Умом не обделенный муж одарил его осуждающим взглядом, молчи, мол, оглашенный, без тебя тошнехонько, разорвал на Княжиче рубашку и принялся осматривать рану, края которой угрожающе распухли.
– Снадобье тут не поможет, надо кровь отворять, – неуверенно промолвил он.
– Ну так отворяй.
– Легко сказать, я раньше этого еще не делал никогда.
– Тогда откуда знаешь, что надо кровь пущать? И вообще, что ты в ранах понимаешь, дубина стоеросовая, тебе бы только языком трепать!
– Да уж знаю, на себе испробовал, – заверил Лысый. – В первый год, как я сбежал в казаки, меня татары так же в грудь стрелою ранили. Стрелу-то сразу вынули, но лихоманка все одно началась. Все думали, помру, даже отца Герасима позвали, чтоб грехи мне отпустил. Он-то мать Ивана и привел. Я помню, как Наталья этот вот кинжал, – Никита указал перстом на заветное оружие, – в рану мою сунула. Что было далее, не знаю, сомлел от боли. Потом уж мне казаки показали черной крови с полгоршка, из раны вытекшей.
– И помогло? – недоверчиво спросил Разгуляй.
– Живой, как видишь. Дня три еще болтался между жизнью и смертью, а затем на поправку пошел.
Митька обреченно махнул рукой, где, мол, наша не пропадала, и потянулся к смертоносному клинку, которому на этот раз предстояло изменить свое предназначение. С восторгом оглядев остро отточенное лезвие – казаку оружие, что девке дорогой наряд, хорунжий подал его Никите.
– Видать, и впрямь рискнуть придется, настоящего-то лекаря все одно не отыскать, – промолвил Лысый, как бы уговаривая самого себя, и распорядился: – Поворачивай Ивана на бок.
Хорунжий побледнел, но безропотно исполнил его приказ. Истово перекрестившись, новоявленный знахарь сунул в рану острие. Черная, с мертвецким духом кровь ударила ключом.
– Ты что, гад, делаешь? – с испугом воскликнул Разгуляй.
– Не каркай под руку, – осадил хорунжего Никита, еще глубже засовывая лезвие. – Лучше миску какую-нибудь дай, а то изгадим всю постель.
Родник кровавый вскоре иссяк, и лысый потянул кинжал обратно. Вслед за ним из раны показался какой-то склизкий шматок.
– А это что? – спросил дрожащим голосом Митяй.
Не удостоив хорунжего ответом, казачий лекарь вытянул напитанный кровью шелковый лоскут.
– Так и есть, клок рубахи стрела забила в рану. Выходит, мы не зря с тобой старались, негоже тряпке возле сердца быть.
– Нашел время шутковать, – сердито пробурчал Митяй, укладывая на спину едва живого друга.
– Погодь, надо еще рану завязать, – остановил его Никита.
Покончив с лекарскими делами, он облегченно вздохнул, утер вспотевший от усилий лоб и, подойдя к столу, выпил два ковша вина подряд.
– Надежда-то хоть есть, как думаешь, – на сей раз с уважением осведомился Митька.
– А что нам остается, кроме как надеяться на божью милость да молодость Ивана, – рассудительно изрек Никита, ложась на полюбившийся ему ковер.
Ох непросто, особенно впервой, человека убить, но чтобы вырвать его из лап костлявых смерти, еще большая сноровка да отвага требуются, и эскулапа труд нисколь не легче и не менее почетен, чем воина ратный труд.
