– И черт с ними! Черт с ними! – воскликнул он довольно громко.
Уборщица вскинула голову.
– Бранись, бранись, – одобрительно проговорила она – Глядишь, и поможет… Помню, лежал тут один. Давлением высоким мучился. Лекарства не помогали. А начнет ругаться… Всех достанет. И профессоров, и сестер… Глядишь, к вечеру в туалете курит. И давление, как у младенца.
Прохоров усмехнулся. Если бы бранью восстанавливалось здоровье, то здоровее его вряд ли найдешь человека. Сколько пара он выпустил на одних селекторных совещаниях, когда начинал жучить службы за какой-нибудь прокол или упущение. На железной дороге любой пустяк, любая нерасторопность подобна снежному кому…
– А еще у нас лечилась артистка из кино. Та вообще, – не успокаивалась уборщица, – бывало, заведется, никого не забудет! – Уборщица достала из кармана связку ключей и принялась их перебирать. – Потом ее в нервный санаторий спровадили. Или для психов, не знаю…
– Кого? – рассеянно спросил Прохоров.
– Артистку. Разорялась больно… И в столовой, и в корпусе. Все ей не так…
Круглое лицо уборщицы хитро улыбалось, мол, она знает еще кое-что, да не все сразу.
– Интересно, а что вы про меня будете потом рассказывать? – серьезно проговорил Прохоров.
– Про вас?! Ничего не буду… Ничего в вас нет такого. Кроме внешней основательности.
Наивная тетка и не предполагала, как своей добросердечностью ранит Прохорова. Выискав в связке нужный ключ, она отворила дверь регистратуры и уволокла туда свое ведро. В это время появился Леонид, в куцей джинсовой куртке и мятых в гармошку лысых штанах. Бывший таксист, Леонид работал проводником пассажирского поезда, но проштрафился, был списан в резерв. Ходил по инстанциям, каялся, достучался до начальника дороги. Прохоров взял его к себе шофером. Так Леонид и осел в управлении, тайно надеясь вернуться к беспокойной, но весьма доходной проводниковской жизни. Прохоров не торопился списывать Леониду его грехи – парень оказался неплохим шофером…
– Запаздываешь, – пробурчал Прохоров.
Леонид что-то промямлил в ответ, уводя в сторону маленькие фисташковые глаза.
– Я тут стою, выслушиваю всякую чепуху, а он опаздывает, – Прохоров направился к выходу. Хоть ему и не впервой покидать санаторий без разрешения, но каждый раз он испытывал в душе смущение. – Где машина?
– Как всегда, у котельной, – шофер лизнул пухлые губы. Какая-то странность ощущалась в поведении обычно разбитного парня. Едва подумав об этом, Прохоров заторопился к машине.
Дорога, ведущая к котельной, выпячивала корявую спину, покрытую кусками ломаного асфальта вперемешку со склизлой от недавнего снега черной землей. А мокрые голые ветлы, переплетаясь, отгоняли и без того скудный сумрак, что падал с близкого сырого неба. Идти было не очень приятно, особенно в туфлях на гладкой кожаной подошве.
– Тебе хорошо в твоих кроссовках, – ворчал Прохоров, искоса поглядывая на озабоченный профиль шофера. Вновь шевельнулась мысль о том, что Леонид скрывает какие-то малоприятные вести.
– Ну? Что стряслось? – мрачно обронил Прохоров.
– Где?! – с натужной игривостью переспросил Леонид.
– Где, где? На дороге!
– Мне откуда знать? Что я, дежурный диспетчер управления?
– Ладно, ладно… По носу вижу. Почему опоздал?
– Да… этот, из административки, машину не давал.
– Как не давал? – Прохоров в изумлении остановился.
Леонид по инерции прошлепал вперед. И тоже остановился.
– Не дам, говорит, и все. Нечего гнать четыреста километров за так.
– Каких четыреста? – опешил Прохоров, почувствовав в сердце укол дурного предчувствия.
– Каких. Сюда сто, обратно сто… Потом еще вас привезти надо будет. И вернуться…
– Что он там, с ума сошел? Начальник дороги требует машину…
– В том-то и дело, – перебил Леонид и осекся.
– Что?
– Ничего… Приедете в управление, разберетесь, – уклончиво пробубнил Леонид.
Он шел впереди, и Прохоров видел, как под курткой елозят его острые лопатки.
Черный автомобиль покорно таился в тени котельной, испуганно кося мутными фарами, будто ему уже досталось за стоянку в неположенном месте и он не чаял поскорей убраться на шоссе. Там-то его не станут ругать…
Покинув закопченный двор, автомобиль проехал мимо сторожки дежурного. Прохоров придал лицу отрешенное выражение человека, углубленного в свои мысли, он глядел в сторону, чтобы не привлекать внимания. Сообщат главному врачу о «самоволке», неприятностей не оберешься.
Приседая на валунах, автомобиль подобрался к шоссе и, сердито взвыв, вылез наконец на чистую до-' рогу…
– Рассказывай! – приказал Прохоров.
– Что рассказывать? Может, это сплетни? – юлил Леонид. – Говорят, что вас куда-то переводят. Решение коллегии… Ну, не знаю. Что вы, на самом деле, Савелий Кузьмич, – Леонид шмыгал носом, стараясь согнать бусинку пота с верхней губы.
Прохоров втянул тяжелое тело в угол сиденья, положил на колени длинные руки и прикрыл глаза.
– В управление? – осторожно спросил Леонид.
– Домой, – вяло обронил Прохоров.
В распахнутую дверь кабинета виднелся угол письменною стола с четырьмя телефонами, что имели манеру взрываться пронзительным звоном в любое время суток. Днем, когда Прохоров был на работе, телефоны вели себя смирно, ко с вечера… Домашние к этому привыкли, различая по тембру звонка, кого к себе требуют аппараты, похожие на разноцветных сварливых мопсов. В основном надрывались черный и рыжий, связывающие напрямую квартиру начальника дороги с его беспокойным хозяйством. Красный телефон особой связи звонил редко. И звон у него был вкрадчивый, малиновый, уверенный в том, что его всегда услышат…
Сейчас аппараты молчали.
Прохоров качнул головой, прогоняя дрему. Провел по комнате неверным плывущим взглядом… Как же он тут оказался? Ах да… Приказал шоферу доставить его домой…
Из прихожей донесся шорох.
– Люся? – позвал Прохоров.
– Ты уже дома? – отозвалась жена.
В дверях показалось смуглое лицо жены. Темные волосы скрадывали часть лба и падали за спину легкомысленной девичьей прядью, придавая облику сорокапятилетней женщины особую моложавость.
Они познакомились на четвертом курсе института, на вечере дружбы железнодорожного и педагогического. Савелий Кузьмич до сих пор помнил ее голубое платье с бархатной вставкой. Помнил ее жаркую от волнения ладонь и впервые прозвучавшее непривычное имя «Люсьена». Называя себя, она всегда испытывала неловкость. А Прохорову это имя нравилось. Но при исключительных обстоятельствах, когда кошки скребли на душе, он чувствовал раздражение и упрощал вычурное имя своей жены. И это был признак сильного душевного смятения, как бы внешне оно ни скрывалось.
– Ты давно дома? – спросила Люсьена из кухни.
Прохоров не ответил, уловив в интонации особую ноту. Он понял, что жена в курсе событий, и почувствовал облегчение от того, что не надо ей ничего рассказывать. Возможно, она даже знает больше, чем он сам. В сущности, он еще ничего не знает.
– Люся, – проговорил Прохоров в стенку, отделяющую комнату от кухни. – Телефоны уже молчат? – он криво усмехнулся.
Он не был уверен, что жена расслышала его голос, но повторять не стал. Зачем он приехал сегодня? В санатории, среди людей, оставивших на время в кабинетах свои должности-заботы, Прохоров чувствовал душевное умиротворение. Так славно было посиживать вечерами за преферансом, который расписывали между собой четверо верных партнеров. Один из них – адмирал, второй – повар, а третий, самый молодой, – страховой агент. И он, четвертый, начальник дороги. Теперь уже бывший начальник дороги… Там, в санатории, они были на равных: выкарабкивались после инфаркта. Словно болезнь отсекла прошлое, обнажив перед ними единственную настоящую ценность – жизнь.
– Ты вернешься сегодня в санаторий? – крикнула жена из кухни.
– Просил шофера заехать к восьми часам, – ответил Прохоров и, помолчав, добавил: – А когда ты узнала… обо всем?
– Звонили из Москвы… Мария Федоровна, секретарь министра… Просила тебя подготовить… Потом еще звонили, из управления. Говорили хорошие слова, желали выздоровления.
Жена вернулась в комнату. В клеенчатом переднике и со щеткой в руках. Подошла к буфету, смахнула пыль, передвинула фарфоровую фигурку Будды, что Прохоров привез из Японии, протерла фотографии детей – Натальи и младшенького, Алешки. Оперлась рукой о высокую спинку стула и, не выдержав, присела на край сиденья.
– Ах ты же боже ж мой, – всхлипнула она. – Работал, работал. Что день, что ночь. Сердце надорвал, и на тебе, благодарность…
– Люся, Люся, – растерялся Прохоров. – Будет тебе…
– Что «будет мне»? Загнали дорогу, а на тебе выспались.
– Ну… ты же сама хотела, чтобы я ушел с дороги.
– Да, хотела. Но не так, не так, – она по-бабьи прикладывала ладонь к влажным щекам. – Не так, – повторила она.
