мной виде моей тени на ее теле… Я становлюсь твердым. Этот образ не дает мне покоя. Мой член с нетерпением жаждет этого, он
истосковался по этому.
Что со мной происходит? Это — не настоящий я. Я давно признал, что я — не истинный доминант и не истинный сабмиссив… хотя я — мужчина, влюбленный и в доминанта, и в сабмиссив. Но я также позволял Эшу любить меня и брать надо мной верх его самому цельному, самому сильному «я», и то, были самые настоящие, самые лучшие моменты в моей жизни. Я также удерживал под собой тело Грир, когда она шептала мне, что она девственница, и я смаковал каждое дикое мгновение, пока ее трахал, смаковал кровь, ее стоны боли, и заставляющие извиваться ее тело оргазмы, которые я снова и снова выжимал из ее тела.
Может, это и есть я. Возможно, так же, как я могу подчиняться Эшу, только после поражения и борьбы… возможно, я так же могу почувствовать себя доминантом лишь в таких же ситуациях.
Все эти мысли проносятся в моей голове, и за это время Грир узнает меня. Ее глаза широко раскрываются, затем слезы жидкого ужаса превращаются в жидкое облегчение. Это немного разрывает чары, дает мне силы подойти к ней и ничего не воплощая из промелькнувших фантазий, а лишь протянуть руку, чтобы ослабить кляп и вытащить его ее рта. Я думаю, об Эше, шепчущем «вы в безпеци» (вы в безопасности) тем людям, которых он спас во время войны, но я не могу заставить себя сказать это Грир. Как я могу это сделать, когда все еще сгораю от сильного желания при виде ее в небезопасности?
— Ты в порядке? — тихо спрашиваю я.
— Нет, — всхлипывает она, вздыхает и облизывает сухие губы. — Я думала, что ты… он вернулся, и я подумала…
Ее слезы затрагивают что-то глубоко спрятанное внутри меня, вызывают потребность успокоить ее, защитить, разрушить то, что может навредить.
А еще они вскрывают нечто особенно темное.
— Грир, все в порядке, тебе не нужно плакать, — умоляю я. — Пожалуйста, дорогая.
— Мне нужно плакать, — говорит она, и ее голос звучит свирепо, громко и визгливо одновременно. — Нужно, нужно, нужно. Он прикасался ко мне, Эмбри, и он хотел… он собирался… — Слова растворяются в большем количестве слез. Я пытаюсь ее утешить, успокоить.
— Мелваса здесь нет, — говорю я, обращая внимание на ее запястья. Они слишком сильно стянуты липкой лентой, и кончики пальцев стали темно-красного цвета. Они ощущаются холодными. — И я позаботился о здешних охранниках. За пределами охраняемого периметра нас ожидают мои люди, так что нам нужно лишь выйти из дома. Теперь ты в безопасности. Мы скоро вернемся домой.
Она с силой вырывает руки из моей руки, и я ошеломлен, ошеломлен и испуган. Это — моя Грир, мой тихий профессор, моя сдержанная, строгая политическая принцесса. Я никогда не видел ее такой… ожесточенной и бессвязно рассуждающей. Это меня пугает. Из-за этого мне хочется кастрировать Мелваса голыми руками. Из-за этого мне хочется ее трахнуть.
— Грир, — говорю я, накрывая ладонями обе ее маленькие ладошки и пытаясь приструнить эту подлую часть меня. — Теперь все кончено, я здесь, мы вытащим тебя отсюда…
— Что бы он сделал, если бы ты не добрался сюда? — спрашивает она все еще визгливым безумным голосом. Она поднимает на меня глаза. — Что бы он со мной сделал, если бы смог?
Вопрос слишком опасен, слишком интимный, и я благодарен, что темная комната скрывает мое лицо, мое тело.
— Это не имеет значения, ангел. Теперь он не может этого сделать.
— Это имеет значение, — говорит она. — Имеет значение. Он прикасался ко мне и говорил мне такое… и я все еще его чувствую, его руки и его эрекцию у моей спины, и слышу его голос у моего уха. — Грир сглатывает, следующие слова дрожащие и слабые: — Такое чувство, что он начал накладывать на меня проклятие, и оно является не менее мощным только из-за того, что не было доведено до конца.
— Все кончено, — обещаю я. — Мы скоро окажемся в безопасности.
— Я чувствовала себя такой беспомощной, — продолжает она, и слезы все еще текут из этих прелестных серебряных глаз. — Я ничего не могла сделать, ничего не могла сказать, никак не могла его остановить. Я собиралась попытаться дать отпор, но даже тогда, даже если бы я его ударила, за дверью находились все те мужчины…
Грир дрожит. Сильно. И я ненавижу себя за это, но эта сильная дрожь и разрывает на части мое сердце, и заставляет пульсировать мой член.
— Как я могу вот так отсюда уйти? Оставить это место, испытывая лишь то, что он заставил меня чувствовать, думая о то, о чем он заставил меня думать?
— Мы поговорим с Эшем, — говорю я немного дико. Не заставляй меня делать это, не заставляй меня отвечать на эти вопросы.
— Эша здесь нет, — говорит она. Ее тело немного выгибается… от возбуждения или волнения… и шелковая ткань натягивается на ее теле.
Я стону от этого вида, отворачиваясь от кровати, и она протягивает руки и хватает меня за руку.
— Будь для меня Эшем, — умоляет Грир, широко раскрыв глаза, они светятся серебром в темноте. Свет освещает высыхающие слезы на ее лице, и на мгновение я погружаюсь в прошлое, в лунный карпатский лес: у меня открытые пулевые ранения в плечо и в голень, и Эш вышагивает вокруг меня, словно голодный волк.
«Думаешь, ты хочешь мне это дать?» — спросил тогда Эш.
«Нет. Я хочу, чтобы ты это взял», — ответил я.
Я резко спрашиваю Грир:
— Что?
Я чувствую, что прохладные кончики ее пальцев пробегают по внутренней стороне моего запястья.
— Если ты не хочешь позаботиться обо мне, тогда притворись, что ты — Эш, — говорит она. — Он бы это сделал.
— Сделать что? — Мой голос все еще резкий, но уже низкий, и я вижу, как на него реагирует ее тело.
— Покажи мне, что сделал бы со мной Мелвас.
Я слышу отголоски «старого» Эмбри в ее голосе, вспоминаю ту ночь, когда я умолял Эша дать выход его насилию, используя мое тело, потому что он нуждался в освобождении, а я нуждался в поражении; мне нужно было почувствовать себя и живым, и побежденным.
— Боже, Грир, это… это пипец как неправильно.
— Я знаю. — И меня действительно цепляет то, как она произносит эти слова, потому что в них нет стыда… но они также и не циничные, и не лишены эмоций. Она так их
