произносит, как кто-нибудь попросил бы его целовать после тяжелого дня, как кто-то, устроившийся в ваших руках, в поисках комфорта. Вот так произнесла эти слова женщина, которую я люблю… печальная, напуганная, и почти безутешная…
— Пожалуйста, посмотри на это с моей стороны. Мелвас собирался причинить мне боль, и я ничего не смогла сделать, чтобы его остановить, но если ты… если ты это сделаешь, то я буду знать, что смогу это остановить. Я буду этого желать, и это будет чем-то моим, чем-то, что я контролирую. Я должна… — Грир ищет слова, а я в это время пытаюсь дышать, пытаюсь не потерять контроль. — Я должна переписать это. Сделать это своим желанием.
— Ты хочешь, чтобы я притворился, что… — Не могу произнести эти слова, они превращаются в уксус у меня во рту. Я изменяю формулировку: — Ты хочешь, чтобы я притворился Мелвасом?
— Притворись Эшем, притворяющимся, что он — Мелвас… если так будет легче. — Она закрывает глаза. — Эмбри, мне непросто просить об этом, но если я уеду отсюда без…
Я освобождаюсь от ее рук и иду к двери.
— Эмбри?
Я закрываю дверь, на мгновение прижимаясь лбом к холодному дереву.
— Мы должны сделать все быстро, — говорю я, ненавидя, как мое сердце сильно бьется от волнения. И то, как сильно этого жаждет мое тело.
— Да, — шепчет Грир, ее голос такой же жаждущий, как и мое тело. — Так быстро, как тебе захочется.
Ты отправишься в ад, Эмбри Мур. Не только за то, что сделаешь это. Но и за то, что тебе это нравится.
Но я уже знал, что я — плохой человек, не так ли? Я в любом случае отправлюсь в ад.
Я нажимаю на микрофон на моем плече, все еще прижимаясь головой к двери.
— Я нашел миссис Колчестер. Мы с ней будем на месте встречи через тридцать минут, — говорю я Ву.
Он отвечает, что услышал меня. Я отстегиваю микрофон, вынимаю наушник и поворачиваюсь лицом к Грир. Когда закрыта дверь, в комнате почти кромешная темнота, единственный свет исходит от полной луны снаружи. Такой свет все меняет. Это колдовской свет, как его обычно называла моя тетя Нимуэ. Такой свет необходим для совершения поступков, которые нельзя сделать при свете дня.
Красный шелк на Грир теперь кажется почти черным, он словно темная вода течет и пульсирует по ее телу. Я такой твердый, что мне больно, и я делаю шаг к ней, готов, готов, готов, помоги мне боже, а потом я вспоминаю. Сейчас я — Эш, а не Эмбри.
И это такая огромная ответственность иметь такую власть и такой контроль. Ответственность за чью-то безопасность и катарсис. Как он это делает? Как он держит этот уголок своего разума открытым для сострадания и оценки, когда позволяет собой владеть монстру внутри него? У моего монстра нет таких углов, у моего монстра нет сострадания. У него есть только нужда.
Я вытаскиваю карманный нож.
— Прежде чем мы начнем, — говорю я, борясь за то, чтобы поддерживать нормальный голос, пока иду к ней. — Только одно.
Грир почти сразу понимает, когда я тянусь к ее запястьям и поднимаю ее руки. Я разрезаю один слой липкой ленты, разматываю ее и позволяю размять запястья Грир, пока не вернется циркуляция, а затем я снова наклеиваю ленту, на этот раз свободнее. Она достаточно липкая, чтобы держаться, и достаточно свободная, чтобы можно было освободиться, если понадобится.
— Ты сможешь щелкнуть пальцами, когда твои запястья склеены лентой? — спрашиваю я, пытаясь вспомнить все, что делает Эш, прежде чем заявить на одного из нас свои права. Пределы, стоп-слова. Хотя со мной это никогда не было так открыто. Никогда это не было безопасно. Были времена, когда я входил в Овальный кабинет, а меня затаскивали в темную комнату, засовывали в рот шелковый галстук, не произнеся ни слова… а в те летние ночи в Карпатах я сжимал зубами пояс, чтобы другие солдаты, находившиеся в тридцати ярдах от меня, не слышали моего кряхтения, пока Эш вдавливал мое тело в грязь…
— Я могу щелкнуть пальцами, — отвечает Грир, вытаскивая меня из моих воспоминаний.
— Покажи.
Она щелкает пальцами.
— Я возвращаю твой кляп, — сообщаю я. — Щелкни пальцами, если будет нужно, чтобы я остановился.
Грир дрожит, когда я снова вставляю кляп и затягиваю его. Я чувствую слезы на ее щеках и в атласной сетке ее волос, но она больше не плачет. Вместо этого ее глаза широко раскрыты, зачарованные, умоляющие и немного любопытные. Мурашки покрывают ее кожу, и я пробегаюсь пальцами по обнаженному изгибу ее груди, ощущая соски под кончиками моих пальцев.
И вот так исчезает милый плейбой, которым я себя считал. Его место занимает монстр, у которого когда-то на бедрах была кровь Грир.
Рукой касаюсь ее шеи, чувствую, как она сглатывает под моей ладонью. Я надавливаю, смакуя отдачу всей этой мягкой кожи, ощущение нежных мышц и вен, расслабляющихся под моей хваткой. На лице Грир движущаяся мозаика эмоций из паники и желания идет рябью, и переплетаются, как переплетаются тени на дне освещенного солнцем бассейна.
Я наклоняюсь, все еще сжимая ее горло, и целую ее затененное лицо. Я целую ее лоб и края рта вокруг кляпа, а затем поддаюсь слабости и кусаю ее. Кусаю ее щеки и шею, кусаю мочки ушей и линию подбородка. Я кусаю ее так, словно хочу съесть, словно она — вещь, которую употребляют или используют, а не будут любить.
Но я ее люблю. Я чувствую эту любовь, присутствующую во мне наравне со слабостью, с монстром.
Черт, я твердый.
Я отпускаю ее горло, и я слышу, как Грир изо всех сил пытается вдохнуть через нос. Я прижимаю ухо к ее груди и слышу, как колотится сердце, словно птица бьется о ее ребра. А затем я кусаю ее грудь, кусаю ее грудь через шелк платья, кусаю обнаженную кожу над грудью. А затем я беру в обе руки ткань платья и разрываю его до талии. Ее соски сжатые и твердые, в лунном свете их обычный розовый оттенок выглядит темно-красным. Я вижу на ее нежной коже цветущие полумесяцы моих укусов, и их вид сродни крови для волка. Какая-то примитивная часть меня рычит от голода.
Сняв рубашку, я обхватываю ладонью свой член, а другой сжимаю одну из ее грудей. Затем я начинаю расстегивать штаны, и тогда она делает это. Она взбрыкивает подо мной, ударяя меня ногами в низ живота, и это выбивает из моих
