— Да, сударь, — все больше изумляясь, ответил фармацевт.
— Какому обстоятельству я обязан счастьем видеть вас, дорогой господин Рено?
— Я прочел ваш циркуляр, господин граф.
Граф поклонился.
— Да, я его прочел, потом перечитал, — подчеркнул аптекарь последние слова, — и фраза, в которой вы говорите о несправедливостях, совершающихся под покровом религии, вынудила меня, несмотря на мое решительное нежелание выходить за пределы моей сферы деятельности — ведь я философ, господин граф, — прийти к вам с визитом и представить некоторые факты в поддержку вашего заявления.
— Говорите, дорогой господин Рено, и поверьте, что я буду вам как нельзя более признателен за сведения, которые вы хотите мне сообщить. Ах, дорогой господин Рено, мы живем в печальное время!
— Время лицемерия и ханжества, сударь, — тихо проговорил аптекарь, — когда властвуют длиннорясые! Вы знаете, что недавно произошло в Сент-Ашёле?
— Да, сударь, да.
— Должностные лица, маршалы у всех на виду участвовали в процессиях со свечами.
— Это прискорбно. Но я полагаю, что вы хотели со мной поговорить не о Сент-Ашёле.
— Нет, сударь, нет.
— Ну что же, поговорим о наших делах. Ведь у нас с вами дела общие, дорогой сосед. Да вы садитесь.
— Никогда, сударь!
— Как это никогда?
— Все что хотите, господин граф, только не просите меня садиться в вашем присутствии. Я слишком хорошо знаю, чем вам обязан.
— Не стану возражать. Скажите, что вас привело ко мне, но скажите как товарищу, как другу.
— Сударь! Я домовладелец и фармацевт и достойно совмещаю оба эти занятия, о чем вы, похоже, догадываетесь.
— Да, сударь, знаю.
— Я служу аптекарем вот уже тридцать лет.
— Да, понимаю: вы начали как фармацевт, и это постепенно сделало вас домовладельцем.
— От вас ничто не скроешь, сударь. Осмелюсь сказать, что вот уже тридцать лет, хотя мы пережили консульство и империю господина Буонапарте, я не видел ничего подобного, господин граф.
— Что вы имеете в виду? Вы меня пугаете, дорогой господин Рено!
— Торговля не идет. Я едва зарабатываю на жизнь, сударь!
— Чем объясняется подобный застой, особенно в вашем деле, дорогой господин Рено?
— Это больше не мое дело, господин граф, что должно вам доказать, насколько я бескорыстен в данном вопросе. Это дело моего племянника: вот уже три месяца как я передал ему свое предприятие.
— И на хороших условиях, по-родственному?
— Именно по-родственному: в рассрочку. И вот, господин граф, дело моего племянника на время приостановилось; когда я говорю «на время», я выражаю скорее надежду, нежели уверенность. Вообразите, сударь, что все стоит на месте.
— Дьявольщина! — показывая смущение, пробормотал будущий депутат. — Кто же может препятствовать торговле вашего уважаемого племянника, спрошу я вас, дорогой господин Рено? Его политические воззрения или ваши, может быть, слишком, так сказать, передовые?
— Нисколько, сударь, нисколько. Политические воззрения здесь ни при чем.
— Ах! — воскликнул граф с лукавым видом, придав в то же время своим словам и интонации простонародный характер, что было, надо заметить, не в его привычках, но теперь он счел своим долгом это сделать, чтобы быть ближе к своему клиенту. — Вот ведь есть у нас фармацевты-недоучки, которых зовут кадетами…
— Да, господин Каде-Гассикур, фармацевт так называемого императора, господина де Буонапарте! Знаете, я всегда зову его именно господином де Буонапарте.
— Его величество Людовик Восемнадцатый тоже признавал за ним исключительно это имя.
— А я и не знал: король-философ, которому мы обязаны Хартией. Но вернемся к торговле моего племянника…
— Я не смел вам это предложить, дорогой господин Рено. Однако раз уж вы сами это предлагаете, мне это только доставит удовольствие.
— Итак, я говорил, что, кем бы ни был человек: жирондистом или якобинцем, роялистом или империстом, а именно так я определяю сторонников Наполеона, сударь…
— Определение кажется мне весьма живописным.
— …я говорил, что, каковы бы ни были политические воззрения, они не мешали ни катарам, ни насморкам.
— Тогда, позвольте вам заметить, дорогой господин Рено, я не понимаю, что может остановить расход медикаментов, предназначенных для простудившихся людей.
— Тем не менее, — в задумчивости пробормотал себе под нос фармацевт, — я прочел ваш циркуляр; мне кажется, я понял его тайный смысл и с тех пор убежден, что мы поймем друг друга с полуслова.
— Объясните, пожалуйста, вашу мысль, дорогой господин Рено, — начал терять терпение граф Рапт, — сказать по правде, я не очень хорошо понимаю, какое отношение мой циркуляр имеет к застою в делах вашего уважаемого племянника.
— Неужели не понимаете? — удивился фармацевт.
— По правде говоря, нет, — довольно сухо ответил будущий депутат.
— Да вы же весьма прозрачно намекнули на гнусности длиннорясых, не правда ли? Именно так я называю всех священников.
— Давайте договоримся, сударь, — перебил его граф Рапт и покраснел; он не хотел оказаться слишком сильно втянутым на путь либерализма, как понимал его «Конституционалист». — Я говорил, конечно, о несправедливостях, совершенных некоторыми лицами под покровом Церкви. Однако я не употреблял выражения столь… суровые, какие выбираете вы.
— Простите мне выражение, господин граф; как сказал господин де Вольтер:
Я кошку кошкою зову, Роле — воришкой.[55]
Граф Рапт собирался было заметить достойному фармацевту, что его цитата неточна в отношении автора, если даже и точна в отношении стиха. Но он подумал, что не время затевать литературную полемику, и промолчал.
— Я не умею играть словами, — продолжал аптекарь. — Я лишь получил образование, необходимое для приличного содержания своей семьи, и не собираюсь вас убеждать, что выражаюсь, как академик. Но я возвращаюсь к вашему циркуляру и, повторяю, мы с вами единомышленники, если только я правильно его понял.
Эти слова, произнесенные довольно резко, обескуражили кандидата; он подумал, что избиратель может слишком далеко его завести, и поспешил остановить его лицемерными словами:
— Честные люди всегда поймут друг друга, господин Луи Рено.
— Раз мы договорились, — отвечал тот, — я могу вам рассказать, что происходит.
— Говорите, сударь.
— В доме, где я жил до того, как уступил его племяннику, доме, о котором я говорю со знанием дела, потому что он мне принадлежит, жил до недавнего времени бедный старый школьный учитель, то есть первоначально и не учитель даже, а музыкант.
