подтверждается то, чего ищет поэт, – это «связь» взамен оторванности. Но с чем эта связь, в чем она состоит? Автор дает два определения, и оба загадочные: «розовой крови связь», она же «сухоньких трав звон». Отношения между ними можно понять двояко: 1) «розовой крови связь» – это связь между людьми, их родство по крови, а «сухоньких трав звон» – связь людей с природой, космосом, «музыкой сфер»; 2) «крови связь» – это физическое родство людей, «трав звон» – это духовное родство людей через общую для них музыку, «песенку», тянущуюся сквозь всю их историю. Право выбора остается пока за читателем. Почему «пока» – скоро увидим.
Согласитесь: стихотворение стало понятнее и даже, пожалуй, поддается пересказу. Я ни секунды не настаиваю на том, что это понимание – единственно возможное: я просто проследил ход своей мысли при чтении стихотворения.
Заметим: мы не привлекали никаких ассоциаций с другими стихами Мандельштама или иных поэтов, мы действовали так, как будто это первое и единственное стихотворение Мандельштама, которое мы прочли. Но если обратиться к творчеству поэта в целом, многое станет яснее: окажется, что «сухость», «душность» часто встречаются в его стихах, что в них можно найти даже сухую, шелестящую кровь, что с тмином связываются у него воспоминания детства, что «вор» проясняется ранней строчкой: «У вечности ворует всякий…» А начитанный человек сможет вспомнить, что «комариный князь» ассоциировался с «музыкой» поэзии еще у Державина, а «тмин» – у Верлена. Чем больше наш опыт чтения стихов, тем лучше мы поймем каждое новое читаемое стихотворение.
А теперь проверим себя. Одновременно с разобранным нами стихотворением Мандельштам написал другое, парное:
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал, —
Я дышал звезд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.
И подумал: зачем будить
Удлиненных звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?
Звезд в ковше медведицы семь.
Добрых чувств на земле пять.
Набухает, звенит темь
И растет и звенит опять.
[Распряженный огромный воз
Поперек вселенной торчит.
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит…]
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
Из гнезда упавших щеглов
Косари приносят назад, —
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.
Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились: одна – скрепясь,
А другая – в заумный сон.
Попытайтесь самостоятельно разобрать это стихотворение. А мы ограничимся лишь несколькими замечаниями. Во-первых, предыдущее стихотворение кончалось словом «сеновал» (как загадка – разгадкой), а это – им начинается и развертывается до космических масштабов. Во-вторых, предыдущее кончалось отождествлением: «розовой крови связь» – «этих сухоньких трав звон», это – кончается их противопоставлением. Думается, что это позволяет из двух пониманий предыдущей концовки предпочесть первое: «кровь» – это связь с людьми, «звон» – связь с космосом. (А по-вашему?) В-третьих, не всякий знает слово «эолийский» – здесь оно значит «древнегреческий, стройный, мерноритмичный». И не всякий помнит, что «воз» – это народное название Большой Медведицы. В-четвертых, читая среднюю строфу, просто необходимо вспомнить строки Тютчева: «О, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый!..» Наконец, в-пятых, средняя строфа, взятая нами в скобки, отсутствовала во всех прижизненных изданиях стихотворения и была вставлена поэтом незадолго до смерти. Изменила ли она смысл стихотворения и если да, то как? На этом остановимся и оставим читателя наедине с Мандельштамом.
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
1908
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
1909
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
1911
Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни к нам бросает с высоты —
И камень отрицает иго праха?
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты —
Булыжники и грубые мечты —
В них жажда смерти и тоска размаха…
Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут!
Немногие для вечности живут;
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
1912
В морозном воздухе растаял легкий дым,
И я, печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,
Исчезнуть навсегда… Но суждено идти мне
По снежной улице в вечерний этот час.
Собачий слышен лай, и запад не погас,
И попадаются прохожие навстречу.
Не говори со мной – что я тебе отвечу?
1909
Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч – как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.
1921
